Процесс речи для нас так же естествен, как дыха­ние, ходьба или еда. Нам кажется, что наша речь течет без всякого труда, как только в ней возникает потреб­ность и лишь когда мгновение или болезнь лишают нас речи, когда мы "ищем слова" или с жалостью останав­ливаемся перед глухим, который обречен жить вне на­шего круга, потому что лишен дара речи, лишь в тех случаях, когда мы беспомощно останавливаемся перед ситуациями речевого бессилия, мы осознаем, как много с этим связано. Язык значит больше, чем мимика.

который мы описали, очень многозначи­телен. А именно, он требует по крайней мере двух предпосылок: что тот, кто говорит, располагает доста­точным запасом осмысленных звуковых групп ("слов") и что те, кто слушают эту речь, обладают такими же знаниями. Естественно, мы образуем звуковые груп пы, при помощи которых хотим нечто высказать, не вполне спонтанно; они нам давно известны, возмож­но, уже с раннего детства, со школы, со времен на­шей учебы; мы подхватили их от коллег по профес­сии, научились им из книг, газет или журналов, от друзей и знакомых. То, что формирует наш языковой инструментарий - это восприятие и воспроизведение речевого богатства, которое уже имеется в наличии (с давнего или, возможно, относительно недавнего вре­мени). Язык всегда предполагает наличие истории. Когда мы говорим, то включаемся в эстафету поколе­ний, приобщаемся к традиции.

Если мы вглядимся более внимательно, то нам скоро бросится в глаза, отчего язык прошлых поколений восприни­мается нами как чужой. Хотя столетие назад люди строили предложения так же, как и мы, и они ис­пользовали те же самые звуки, однако то здесь, то там они все же употребляли слова, которые для нас стали чужими, которые ныне звучат архаично; а са­мое главное, у них отсутствовали многие понятия, которые для нас являются обиходными - слова из об­ласти техники, спорта, современной гигиены, науки об управлении, транспорта и так далее. Очевидно, что за это время произошло сильное изменение сло­варного запаса; многое отпало или стало неупотреби­тельным, очень многое добавилось. Ядро осталось, оболочка изменилась.

Вернемся еще на три столетия назад и мы предста­нем перед другим необыкновенным произведением  нашего языка. Около 1400 года ректор в Саазе Йоханнес фон Шюттва написал свой великий диспут между смертью и человеком о смысле умирания. Бо­гемский Аккерман начинает с проклятия смерти: "Örimmiger Tilger aller Leute, schedlicher Echter aller Werlte, freisamer Morder aller Menschen, ir Tot, euch sei verfluchet."

Теперь последний прыжок через пропасть длиной в три сто­летия! В 9 столетии один монах из Фульда в своем стремлении донести до своих земляков евангельскую  историю переводит рождественскую историю (от Лу­ки, 2). Это звучит так: "Uuard tho gitan in then tagun, framquam gibot fon demo aluualten keisure, thaz gibrievit wurdi al these umbiuuerft".

Еще один прыжок в прошлое заставил бы нас при­землиться в темноте: наш язык не старше 1200 лет. Незадолго до 800 годов возникли записи на нем; то, что лежит раньше, является лишь предметом научных исследований.

Священник на кафедре говорит иначе, чем химик в лаборатории; юристы и служащие выра­ботали свой собственный стиль и свои собственные слова (не всегда к радости других людей); врачи и са­довники подмешивают в свою речь много латинских  выражений и слов, летчики в своей речи колеблются между немецким и английским языками/Горняк горд своими старонемецкими профессиональными словами и выражениями; он обозначает свой инструмент как Gezaeh, а самого себя, в зависимости от ранга, как Schlepper, Haeuer или Steiger. Настоящий охотник на­зывает заячьи уши не "Ohren", a "Löffel", уши красной дичи Schüssel, а уши собаки Lauscher. Моряк прово­дит различие между Achtergast (капитан или штурман, каюты которых расположены в кормовой части суд­на), Middelschippgast (боцманы и казначеи, в соответ­ствии с положением их кают) и Vordergast (матросы, которые живут на носу судна), однако он различает также каждого матроса, который несет службу, обо­значая его, как Gast; таким образом, он говорит Signalgast, Kabelgast, Wimpelgast.

Множество клеточек и все же одно целое; каждое само по себе и все-таки все соединены вместе в некоторое единство; именно на этом покоится, наряду с глубинным ходом истории, другая тайна жизни языка. Однако мы пока еще не описали полностью его пестроту: наряду со специаль­ными, особыми и профессиональными языками име­ются еще способы речи, связанные с ландшафтом,  это диалекты. Каждый знает, что берлинец говорит иначе, чем мюнхенец, гамбуржец - по другому, чем рейнландец, шваб иначе, чем фриз, баденец, будь он алеманом или рейнским франком, иначе, чем люксембуржец, и уж конечно, никто не спутает сакса с балтом. Все они пишут на литературном немецком, однако говорят на соответствующих диалектах.

Наши диалекты сами находятся в обращении уже больше, чем сотни лет. Урбанизация и индустриализация 19 столетия, войны того и нынешнего времени привели к перемешиванию людей из всех немецких ландшаф­тов. Служащие вместе со своими семьями странство­вали туда и обратно, рабочие были вынуждены добы­вать себе свой хлеб, уезжая далеко от родного дома вместе со своими семьями.

Мы говорим о том, что мы хотим beizen какой-то предмет мебели. Это слово принадлежит столярам. Но мы beizen также табак, процесс, который по внешне­му облику едва ли напоминает предыдущий. Есть также слово die Falkenbeize, означающее охоту на птицу с соколом. Одно и то же слово живет, таким образом, в трех профессиональных языках, у столя­ров, табаководов и охотников, имея совершенно раз­личное применение.