Один из ранних мужских разговоров, который мне так запомнился, состоялся у нас, когда ты был в четвертом классе. Это пора, когда авторитет взрослых в глазах подростков идет на убыль. Они часто не подчиняются взрослым, бунтуют, ведут себя самовольно. Ты, разумеется, не' был исключением. И вот, будучи на таком уровне развития, ты нагрубил маме: стал кричать на нее из-за того, что она не пустила тебя поиграть во двор. Я решил не вмешиваться. Взволнованная мама заплакала, Я тоже нахмурился, не сказав тебе ни слова. После этого конфликта прошло несколько дней. Все осталось позади, все было забыто и мамой, и тобой. Но за эти дни я обдумывал, что тебе сказать, чтобы наш мужской разговор состоялся.
— Давай пойдем в парк! Ты развлекался дома и не хотел идти.
— Послушай, у меня дело к тебе, мужской разговор! — Я сказал тебе это на ухо и очень серьезно.
— О чем? — Ты насторожился.
— Не могу сказать дома. Давай лучше выйдем на улицу!
Ты уже знал, что наш мужской разговор — дело серьезное. Я замечал: ты гордился тем, что у нас бывали подобные мужские разговоры; после них ты заметно взрослел: брал на себя обязанности заботиться о родных, близких.
Был конец зимы. Приближался твой день рождения. Мы шли по улице молча, не решаясь начать наш разговор.
--- Послушай, сколько на днях тебе исполнится?
— Десять!
— Да, надеюсь, в таком возрасте ты сможешь меня понять. Можно быть с тобой откровенным?
— Да!
Мы вошли в парк. Сели на скамейку. Я смотрел тебе в глаза и пытался говорить голосом, который нашел бы в тебе сочувствие. Говорил с тобой, как говорят с другом, ища в нем поддержку, совет и помощь.
— Десять лет тому назад я влюбился в одну девушку. Очень влюбился. Я обещал тогда ей, что если она выйдет за меня замуж, я всегда буду ее любить и защищать. Не дам никому в обиду. Ты же понимаешь, что значит дать слово любимой девушке!
Я даю тебе возможность осмыслить мои слова и поверить в мою искренность. Потому говорю медленно, подчеркивая каждую фразу.
— Скажи, пожалуйста, что бы ты сказал о человеке, который нарушил свою клятву?
— Он будет плохим человеком... Нечестным человеком... Трусом.
— Верно. Я согласен с тобой. А как ты думаешь, что могла бы подумать женщина о своем муже, изменившем своей клятве?
— Она, наверное, разлюбила бы его!
_ Так вот, я обещал твоей маме, которая для меня самый близкий друг и которую я очень люблю, сдержать свою клятву. Что бы ты об этом сказал?
— Надо обязательно сдержать клятву. Иначе будет нечестно с твоей стороны.
— Всякий, кто будет обижать ее, будет иметь дело со мной. Не так ли? Ты соглашаешься.
— А теперь я не знаю, как мне быть с сыном, который обидел любимую мною женщину. Тебе скоро десять лет. Ты должен посоветовать мне. Могу ли я оставить не-наказанным любого, кто бы он ни был, обижающего мою спутницу жизни? Могу ли я принять какие бы то ни было оправдания от сына, нагрубившего маме? Отвечай, пожалуйста, на это! Ты молчал.
— Я больше не буду... Но ты можешь наказать меня!
— Я тебя наказывать не стану. Ты сам себя можешь наказать. Но я говорю тебе, как мужчина мужчине: не смей обижать любимого мною человека. Больше этого я не допущу... А лучше, если ты поможешь мне защитить маму, Нинульку и бабушку... Беречь их и заботиться о них. Раньше я был в семье один мужчина, теперь нас двое... Пошли домой. Больше у нас такого разговора не должно быть.
Мы шли обратно опять молча. На улице мы увидели женщину, продающую букетики ранних подснежников. Мы купили по одному букетику маме, бабушке и Нинульке. Ты преподнес их и поцеловал каждую в щеку.
К этому мужскому разговору мы действительно больше не возвращались. Мы оба помогали друг другу, чтобы не заговорить больше об этом.
Впрочем, нет. Совсем недавно произошло обратное. Я собрался перейти на другую работу. Мама противилась. На этой почве мы поссорились (разумеется, весьма вежливо). Мама очень переживала все это. Атмосфера в семье стала напряженной. Я запирался в своей комнате и не хотел говорить ни с кем. Так длилось несколько дней.
— Можно? — Ты заходишь в мою комнату. — Хочу взять книгу.
Но книгу ты находишь не сразу: в действительности тебе нужна не книга, а разговор со мной. Ты хочешь сам завести мужской разговор. Я это почувствовал сразу по тому, как у тебя книги валились из рук.
— Я хочу тебе что-то сказать! — Ты дышишь глубоко, волнуешься. Я не отвечаю.
— Это мой мужской разговор с тобой... Ты долго будешь обижать маму? Она же права!
— А в чем она права? На что она обижается?
— А я скажу прямо. Она хочет, чтобы ты преодолел трудности на работе, а не бежал от них. Она, конечно, права. Я согласен с мамой. Тебе лучше всего встать сейчас же, пойти к маме и извиниться. Оставь эту затею с новой работой.
Я был рад. Ты снял с меня камень. Конечно, я зря собирался оставить своих друзей по работе. Пусть трудности. Ну и что же? Разве не я сам учил тебя не бояться трудностей? Я смотрел на тебя и радовался. У меня сын. Он заводит со мной мужской разговор. Значит, он становится мне другом и товарищем. Сын мой — друг и товарищ мой!
— Хорошо... Я согласен!
Я встаю и собираюсь принести свои извинения всем: и маме, и бабушке, и сестренке, и тебе тоже. Хочу извиниться за то, что в нашей маленькой квартире за последние три-четыре дня из-за меня чуть не приостановилось время. Ты останавливаешь меня:
— Послушай, папа, я не хочу, чтобы ты впредь обижал маму. Я прошу тебя!
Мой сын — мой друг и товарищ!
— Хорошо, сынок! Так и будет!
Наши мужские разговоры, которые мы вели не так уж часто, сдружили нас. Раньше я пытался познать тебя в основном через себя. Но ты помог мне, эти мужские разговоры при закрытых дверях помогли мне увидеть тебя непосредственно, увидеть таким, каким ты становился на разных этапах как личность.
Мужские разговоры приучили нас доверять друг другу, быть откровенными и правдивыми. Они помогли мне глубже познать самого себя и свою ответственность перед обществом.
И если я не смог здесь более полно раскрыть развивающуюся суть наших мужских разговоров, то это по той простой причине, что я не имею права разглашать их. Зато мы во многом раскрылись и доверились друг другу, и пусть каждый отец попытается понять нас таким же путем, познав суть мужских разговоров в дружбе со своим сыном.
Ты изучаешь события, которые решали судьбу нашей страны, а вернее — судьбу всего мира тридцать* пять, сорок лет тому назад. Меня тревожат твои уроки. Ты выписываешь в специальную тетрадь даты, хронологические события, названия городов, имена маршалов. Ты прекрасно знаешь все это. А на уроке тебя и твоих товарищей по классу по порядку вызывает учитель. Вы ему рассказываете изученное, показываете на карте, без запинки вспоминаете даты и имена. И ждете своих отметок. Вы пересказываете своему учителю содержание параграфов «от и до», а в это время по улицам проходят старики, сопровождая своих внуков и правнуков в детские сады, ведя их в школу и неся их портфели, таща сумки с продовольствием для семьи. В свои семьдесят, восемьдесят, девяносто лет они боятся толпы на улице, боятся переходить улицу, движутся медленно, Но ведь они, эта оставшаяся часть солдат, творящая историю, а теперь доживающая старческие годы своей жизни, и есть живая история! Как может юноша зубрить историю по книге, не прикасаясь к живым героям этой истории?
Я спрашиваю: плакали ли вы на уроках истории тридцатипятилетней давности, говоря об Освенциме, о Ленинградской блокаде, о Сталинграде, о Хатыни? Нет?
Вас знакомят в классе с какими-то цитатами и высказываниями о войне, но ведь в каждой семье есть еще и необработанный фронтовой архив: это письма из окопов, с переднего края огня. Они писались под натиском смерти, и многие из них, запятнанные кровью, матери и жены получали вместе с извещениями б героической гибели сына и мужа. В каждой семье можно найти драгоценнейшие реликвии для семейного музея славы. Это ордена и медали Великой Отечественной, последние снимки в окопах, полевая сумка, продырявленные пулей солдатская пилотка и солдатская шинель, до сих пор еще не утратившие запаха пороха.
Я спрашиваю: приносили ли вы на уроки эти письма и читали ли их вслух? Приносили ли вы эти семейные реликвии на урок, восстанавливали ли события, связанные с ними? Выражали ли вы на уроках чувства высочайшей гордости за своих дедов? Нет?!
Так что это за педагогика пересказывания? Разве можно заучить историю Великой Отечественной, не прочувствовав ее?
Я не могу с этим примириться. Не могу примириться с тем, чтобы реликвии нашего семейного музея славы, фронтовые письма и ордена твоих дедушек спокойно лежали у нас в ящике, а ты рядом, за своим рабочим столом, бубнил по страницам учебника.
Эта история жива в миллионах семей нашей страны, она жива и в нашей квартире, и ее надо прочувствовать. Как же мне созидать тебя, не вложив в тебя скорбь и гордость о дедах и священную заботу о судьбе нашей Родины!
Тридцать пять, сорок лет — много ли это? Может быть, все уже оплакано и забыто?
Ты сейчас проверишь это сам. Ты станешь свидетелем откликов этой войны. Бомбы взорвутся не на киноэкранах, а в сердцах. Может быть, не надо было мне делать этого, не надо было ворошить раны, зарытые в душе людей? Простите, дорогие мои мамы, что не пощадил я вас! Но этого потребовали общечеловеческие интересы созидания Человека!
— Паата, попроси, пожалуйста, бабушку, чтобы она открыла свой ящик с письмами от деда и прочла их тебе сама! Это тебе необходимо!
|
