Ты чуть потягиваешься. На твоих губах, как бы изнутри, появляется удивительно мягкая, удивительно нежная первобытная улыбка. Она играет в течение секунды-двух, а затем опять возвращается вовнутрь и исчезает. Как буд¬то она у тебя единственная и ты ее бережешь.
Об этой улыбке науке известно очень немногое. Утвер¬ждают только, что она, эта первая улыбка, так неожи¬данно и беспричинно озаряющая лицо младенца, тоже унаследована от природы, от матери.
Во что она нас посвящает? А что если она намекает, как строить воспитание? Загадка. Я лично принимаю ее как символ права детей радоваться жизни.
Может быть, ты живешь вне времени? Может быть, вокруг тебя создано особое, неизвестное нам доселе время и пространство? За несколько месяцев, за три-четыре года ты совершаешь титанический марафонский бег. Каждый день, каждая минута и секунда, действующие в твоем поле развития, сулят удивительные изменения и новообразования.
Так прессуется время только на киноленте, только во сне, только в воображении: секунды равняются часам, минуты — дням, часы — месяцам, а дни — годам.
Однако моя фантазия, чувствую, подводит меня; эти первые месяцы, первые три-четыре года развития ребен¬ка в действительности равны миллионам лет развития человечества. Я ведь, глядя на своего сына, становлюсь свидетелем удивительного явления, дошедшего до меня из-за тысячи горизонтов времени. Я свидетель того, с какой гармонией природа-мать заложила в первые три-четыре года жизни ребенка суть своих кропотливых со¬зидательных стараний за миллионы лет бесконечного времени, суть самой себя.
Можно ли переставать восхищаться этим зрелищем, сколько бы миллионов раз ни повторялось оно перед нашим взором!
Я как часть природы, ее суть, ее венец, я как папа, как мама, как человек среди подобных мне людей, спешу стать соучастником природы — созидать Человека, пре¬восходящего меня и предназначенного людям.
В тебе пробуждаются силы.
Так же начинает пробуждаться вулкан.
Вокруг тебя все начинает сотрясаться, как вокруг вул¬кана.
Ты начинаешь извергать свои силы, как вулкан.
Люди боятся землетрясения, извержения вулкана.
Папы и мамы тоже боятся, когда их ребенок начинает извергать свои силы.
Из многих квартир можно услышать несуразные вопли разболтанной педагогики: «Нельзя... нельзя... не трогай... угомонись... уймись... не бросай... не ломай... вылезай немедленно... угомонись... ой!»
Тысячи детей в тысячах квартир как бы сговорились между собой: они одновременно могут зацепиться за скатерти, накрытые в честь гостей, потянуть их за собой, и в доме раздастся такой грохот, что соседи этажом ниже
с ужасом схватятся за головы. Мамы придут в отчаяние, папы раскроют ладони правой руки, готовясь свершить правосудие, бабушки и дедушки мигом встанут на за¬щиту своих внуков. А те в это время могут ликовать, торжествовать, хохотать до упаду.
«В ребенке злое начало», —п оспешат прокомменти¬ровать некоторые.
«Надо заглушать это начало», — поспешат посовето¬вать другие.
Я не могу представить себе, что случилось бы с вулка¬ном, если бы люди закупорили его кратер и лавина не смогла бы извергаться из него. Но я вполне отчетливо могу предвидеть, основываясь на научных знаниях, что может произойти с ребенком, если папы и мамы будут воспитывать его, предварительно завязав ему руки и ноги. Силы, стремящиеся к извержению, приглушатся, затупеют, бессильными станут не только руки и ноги, но и ум. Развяжи года через два воспитанного таким образом ребенка — и ему, возможно, никогда не взду¬мается кубарем скатиться с горы или усовершенствовать станок.
Какое там злое начало! Ребенок стремится, сам этого не понимая, развивать свои возможности, умения, спо¬собности, которыми так щедро наделила его природа.
Он ищет среду, заполненную трудностями. Он чув¬ствует: ему необходимы трудности, именно трудности. Он неугомонен. И вдруг...
Он кладет игрушку в рот. «Брось, тьфу-тьфу!»
Он лезет под кровать. «Вылезай!»
Он поднимается на диван, чтобы, спрыгнуть с него. «Не смей!»
Он пытается опрокинуть стол. «Не смей!»
Он бегает по комнатам, ведя за собой игрушечный паровоз и пыхтя, как паровоз. «Хватит!»
Пытается разобрать заводную игрушку. «Нельзя!»
Задает вопрос за вопросом: «Почему? Кто? Что?» — «Замолчи!»
Как быть с бабочкой? Может быть, оторвать ей красивые крылышки, чтобы она не утомляла себя своими полетами от цветочка к цветочку и не портила эти цве¬ты?
Меня пугает и индифферентность некоторых пап и мам, разрешающих ребенку делать все, что ему взду¬мается. «Пусть!»
Ребенок рвет красочно оформленную книгу. «Пусть!»
Ломает красивую вазочку. «Пусть!»
Отрывает голову кукле. «Пусть!»
Дергает маму за волосы и визжит. «Пусть!»
И воспитываются дети в очень многих семьях под давлением всезапрещающей императивности взрослых или всеразрешающей хаотической дозволенности.
«Дети оказались в империализме взрослых. Надо их спасать!» — негодуют некоторые теоретики Запада и призывают к священным крестовым походам за осво¬бождение детей. Да, империализм надо ломать и низвер¬гать. Но нужно остерегаться и того, чтобы взрослые не оказались под диктатурой детей. Диктатура взрослых, царящая во всезапрещающем волевом воспитании, или диктатура детей, расцветающая во всеразрешающем хао¬се, несут одинаково горькие плоды — будущую искалеченную судьбу ребенка. Тут нельзя 'искать золотую середину. Между императивным и вседозволяющим воспитаниями середины нет. Есть только единственно правильный подход к воспитанию — гуманистический. Гуманизм пронизывает весь уклад жизни самого про¬грессивного общества, им пронизана и суть воспитания в этом обществе.
|
