Об этой статье мне рассказал мой приятель, который недавно подарил своим двум сестрам http://002.kiev.ua/Noutbuki-kupit.html?brand=Apple, потому что полностью доверяет этой марке. Проблема связи языка и этнической ментальности, языка и национального характера оказывается все более дискуссионной в последние годы. До В. Гумбольдта, а часто и после него считалось, что язык – это лишь внешняя оболочка для мысли. В. Гумбольдт высказал парадоксальную мысль: «Мышление не просто зависит от языка вообще… до известной степени оно определяется каждым отдельным языком». «Человек… живет с предметами так, как их преподносит ему язык». «Язык – орган, образующий мысль, следовательно, в становлении человеческой личности, в образовании у нее системы понятий, в присвоении ей накопленного поколениями опыта языку принадлежит ведущая роль» [Гумбольдт 1984: 78]. Долгое время, в течение полутора веков, проблема влияния языка на мышление, на способ познания и на поведение человека оставалась «за кадром», за исключением выдвинутой Э. Сепиром и Б. Уорфом (в 30-х гг. ХХ в. в США) гипотезы лингвистической относительности – концепции, согласно которой структура языка определяет структуру мышления и способ познания внешнего мира. «…Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка, и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, – это всего лишь иллюзия. В действительности «реальный мир» в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы» [Сепир 1993: 261]. Данная проблема получила огромный резонанс среди лингвистов, этнографов, психологов, философов. Культурное своеобразие юмора (международные анекдоты), фольклор, национальная классическая литература и мн. др. подтверждают существование этнического стереотипа. Полагают, что этническая ментальность ярко отражается не только в лексике языка, но и в его грамматическом строе [Вежбицкая 1997; Мельникова 2003; Тер-Минасова 2000 и др.]. «Всякий, кто впервые начинает изучать иностранный язык, знает, что куда легче запомнить слова, чем осознать, что они могут сочетаться и управляться по совершенно другим, чем у нас, правилам. Грамматический строй родного языка тяготеет над нами как единственный, универсальный образец, пока мы не научимся признавать право на существование и за другими. Это в немалой степени относится и к национальному характеру – то есть как бы к «грамматике жизни», которая труднее всего поддается изучению» [Донченко 1994: 34]. Связь языка и этнической ментальности остро ощущают мастера слова. «… Разница языка говорит о различии психологического склада. Известно, что русский язык более расположен к передаче психологического состояния, он непереводим и незаменим в пейзаже-настроении, в то время как английский более подходит к чувственным описаниям, экономен в передаче действия так же, как и юмора. Музыка Достоевского может быть переведена на другой язык, но родиться она могла только на русском» [Вознесенский 1989]. По мнению В.М. Алпатова, в Японии принято считать, что «английский язык обеспечивает преимущества там, где важна индивидуальность, особенно в науке и технике, зато там, где дело касается взаимоотношений людей (от экономики до воспитания детей), обладание уникальным японским языком дает его носителям преимущества, даже превосходство» [Алпатов 1994: 180]. В статье «Язык как индикатор этнического менталитета» А. Железняк признает наличие определенной корреляции между определенными типами языка и определенными типами мышления. Согласно А. Железняку, структурной единицей английского (как и любого аналитического) языка является предложение, тогда как структурной единицей русского (как и любого синтетического) языка является слово. Эти особенности указанных языков приводят, по мнению А. Железняка, к следующему: «англоязычные собеседники должны мыслить отдельными и цельными предложениями-фразами», т.е. «англоязычный адресант кодирует мысль до конца, и лишь затем сообщает ее адресату («сначала думает, потом говорит»)». «Англоязычный адресат воспринимает сообщение адресанта до конца, и лишь затем декодирует его («сначала слушает, потом думает»)». Это требует от обоих участников диалога внимательно выслушивать реплики друг у друга и не перебивать собеседника в процессе его высказывания, иначе сообщения окажутся бессмысленными. Слово как структурная единица русской речи дает адресанту следующие возможности: 1) кодировать каждое слово сообщения в отдельности и тут же произносить его (до кодирования следующего слова); 2) начинать говорение до завершения процесса кодирования мысли; 3) додумывать мысль в процессе говорения; 4) начинать и обрывать фразу в любом месте; 5) легко переходить от одной незавершенной фразы к другой, начатой ранее; 6) строить сообщение из обрывков разных фраз и несвязанных (слабо связанных) между собой слов. Адресат получает возможности: 1) декодировать сообщение по ходу его восприятия, слово за словом; 2) пропускать («прослушивать») отдельные слова и даже группы слов в сообщении (конечно, понимание сообщения при этом может ухудшиться, однако смысл ранее воспринятых и уже декодированных слов остается, как правило, неизменным); 3) не удерживать в краткосрочной памяти уже воспринятые и декодированные слова. Оба участника диалога могут перебивать друг друга и даже говорить одновременно, адекватно понимая друг друга при этом. «Русский язык, следовательно, позволяет адресанту «думать и говорить одновременно», а адресату – «одновременно слушать и думать». А. Железняк делает вывод о том, что структуры речевого акта англоязычных и русскоязычных различны: «Во-первых, англоязычный адресант производит мысленное кодирование «оптом» – в начале предложения, а русскоязычный – «в розницу», перемежая его с говорением. Во-вторых, у англоязычного адресата элементы операции мысленного декодирования распределены в процессе речевого акта существенно неравномерно (и количественно, и качественно), у русскоязычного адресата эти элементы более или менее равномерно распределены между актами восприятия отдельных слов. Таким образом, английский язык заставляет мыслить относительно крупными единицами, дискретизирует процесс мышления, в силу чего английскому менталитету характерна конкретность, логичность (дискретность), в то время как русский язык позволяет мыслить относительно мелкими структурными единицами, интегрирует процесс мышления, что свидетельствует о том, что русский менталитет характеризуется абстрактностью и образностью. На указанные особенности мышления влияет и глагол: английский глагол, в отличие от русского, дробит и конкретизирует прошедшее, настоящее и будущее» [Железняк]. А. Вежбицкая обратила внимание на то, что «русская грамматика изобилует конструкциями, в которых действительный мир предстает как противопоставленный человеческим желаниям и волевым устремлениям или как, по крайней мере, независимый от них. В английском языке таких единиц крайне мало. Зато в английской грамматике имеется большое число конструкций, где каузация положительно связана с человеческой волей» [Вежбицкая 1997: 70-71]. Действительно, в русском языке широко распространены неагентивные предложения – конструкции с дательным падежом субъекта (мне хочется; мне не верится). Ср.: He succeded – (Он преуспел <в этом>); He failed – (Он не преуспел <в этом>) – часть ответственности на субъекте. Ему это удалось; Ему это не удалось – субъект свободен от ответственности за конечный результат. Я должен – необходимость, признаваемая самим субъектом и внутренне им осознаваемая. Мне нужно; Мне надо; Мне необходимо – необходимость, навязанная субъектом извне [Хроленко 2005: 71]. Нельзя не отметить безличные конструкции (его убило молнией; его трясло от холода;, ну не получилось); формулы «примирения с действительностью» (значит не судьба; что поделаешь); инфинитивные конструкции без модальных слов (ни пройти, ни проехать; вместе нам не быть; не догнать тебе их). Сюда относятся и случаи использования партитивов – частей тела человека в качестве субъекта действия (ноги не держат; кровь бросилась в голову), имени события (бешенство помутило рассудок), появления мнимых субъектов (бес попутал; черт дернул), или неопределенных сил (что-то заставило его сдержаться). Эти данные свидетельствуют о том, что русские склонны приписывать свои и чужие достижения какой-то внешней, неконтролируемой силе (везению, удаче, судьбе,…) или стечению обстоятельств [Вежбицкая 1997: 71]. Языковая имитация невольности позволяет снизить уровень ответственности за действие не только в лингвистическом (отсутствие контроля), но и в житейском, и даже юридическом смысле. «В русском языке и действия, и ответственность безличны, индивидуум растворен в коллективе, в природе, в стихии, в неизвестных, необозначенных силах» что «подтверждает и подчеркивает центральное место индивидуума в культуре и идеологии Запада, сосредоточенных на удовлетворении потребностей и развитии потенций отдельного человека» [Тер-Минасова 2000: 214]. Однако такая установка не является характерной для английского языка. По мнению Н.М. Лебедевой, большинство американцев разделяют концепцию «справедливого мира», или «что заслужил, то и получил» [Лебедева 1999]. Обилие уменьшительно-ласкательных форм, диминутивов, значительно повышает «эмоциональную температуру текста» у русских по сравнению с англичанами [Вежбицкая 1997]. Давно отмечено, что русский язык с его развитой системой суффиксов идеально приспособлен для выражения разнообразных эмоциональных состояний и отношений. Экспрессивная деривация русских имен находит отражение в высокой степени интимности личных отношений. Уменьшительно-ласкательные суффиксы встречаются не только в именах людей (Машенька, Машуля, Машечка, Машуня, …), но также в названиях животных (кошечка, кисочка, кисонька, кисуля, …), и даже (!) в названиях предметов неживого мира (сковородочка, ложечка, стульчик, …). Всему русскому богатству данного морфологического регистра соответствует небольшое число английских суффиксов (islet, birdie,bullock, Charley, disket, doggy), слова little или dear little (little cat), «но до высот dear little fork/ spoon/ frying pan англоязычному человеку не подняться…» [Тер-Минасова 2000: 154]. Предоставляя в распоряжение носителей русского языка большое разнообразие языковых средств самого хорошего отношения к миру (живому и неживому), язык формирует стереотип тонкой и любящей души. Факт наличия категории рода в русском языке и его отсутствие в английском свидетельствует о более эмоциональном отношении русских к природе, к миру, об олицетворении этого мира [Тер-Минасова 2000]. Структура русского языка представляет мир как нечто нелогичное и непредсказуемое. «Отсутствие структуры в предложении – отсутствие структуры в мире» [Мельникова 2003: 117]. Действительно, для русского языка характерно отсутствие жесткой структуры предложения – расположение подлежащего и сказуемого друг относительно друга является свободным. Значительной гибкостью расположения обладают и другие члены предложения. Конечно, во многом подобная гибкость обусловлена наличием в русском языке падежей, однако, несмотря на то, что в немецком языке, например, есть 4 падежа, тем не менее положение глагола там жестко фиксировано в отличие от русского языка. «… отсутствие жесткой структуры предложения не является просто одной из особенностей конструкции предложения в русском языке, оно задает границу, в рамках которой и формируется определенная картина мира; то есть, внедрившись на уровень бессознательного, оно продуцирует соответствующее видение мира как нелогичного, бесструктурного образования…» [Мельникова 2003: 125]. А. Мельникова ставит в прямую зависимость отсутствие структуры предложения с особенностью деятельности в мире. Наша деятельность тяготеет к отсутствию логичности и завершенности, к отсутствию рационально планировать свою деятельность [Мельникова 2003: 153]. В то же время отсутствие строгого порядка членов предложения дает расширенное чувство свободы, в том числе свободы в выражении эмоций. «Широта» русской натуры, например, описывается как центральный признак «русскости» многими исследователями, в частности А.Д. Шмелевым [Шмелев 2002]. «Широкая натура» может включать тягу к крайностям, к экстремальным проявлениям какого-либо качества (все или ничего). В стихотворении А. Толстого прекрасно описано это стремление русского человека к крайностям: Коль любить – так без рассудку, Коль грозить – так не на шутку, Коль ругнуть – так сгоряча, Коль рубить – так уж сплеча! Коли спорить – так уж смело, Коль карать – так уж за дело, Коль простить – так всей душой, Коли пир – так пир горой! А. Мельникова делает вывод, что «транслятором тех качеств, которые стоят за «широкой русской натурой», является язык. Отсутствие в нем «верховного» сдерживающего начала в виде жесткой структуры предложения выливается в отсутствие жестких интериоризированных ограничений для проявления различных свойств человеческой натуры» [Мельникова 2003: 164]. А. Мельникова приводит дополнительные языковые факты, характеризующие синтаксис русского языка с точки зрения некоторой нелогичности и неопределенности. Например, грамматическая категория числа. В английском языке выражение данной категории предельно просто и ясно. В русском же все запутано, и логика не прослеживается: запомнить правила употребления множественного числа можно, объяснить – нет. Если не указывать количества предметов, тогда некоторая ясность присутствует – в зависимости от рода в русском языке есть стандартные окончания множественного числа, хотя и здесь бывает некоторая странность – почему, например, множественное число от слова стул – стулья, а от слова стол – столы? Однако странность увеличивается, когда возникает необходимость количественного счета: одна книга, две книги, пять книг(0), одна тетрадь, две тетради, пять тетрадей. Или: одна галка, пятьдесят одна галка. Если рассмотреть взаиморасположение прилагательного и существительного, то в русском языке оно не является жестко фиксированным, тогда как в английском языке прилагательное стоит всегда перед существительным. Кроме того, неопределенность при восприятии окружающего мира может также быть отражена в отсутствии в русском языке артикля. Вместе с тем стоит отметить весьма любопытный факт – присутствие в русском языке, хотя и фрагментарное, неопределенного артикля (!). Зная, что неопределенный артикль в английском языке возник путем трансформации числительного one = «один», в русском языке можно обнаружить употребление слова «один» в функции неопределенного артикля. Ср.: Об этом мне рассказал один человек. [Мельникова 2003: 126-128]. С.Г. Тер-Минасова проводит интересную мысль в отношении грамматической категории артикля, считая, что артикль отражает повышенный интерес к отдельной личности или предмету, «подтверждает и подчеркивает центральное место индивидуума в культуре и идеологии Запада, сосредоточенных на удовлетворении потребностей и развитии потенций отдельного человека» [Тер-Минасова 2000: 214]. Ю.М. Лотман так разъяснял роль артикля в видении мира: «Артикли разделяют имена на погруженные в очерченный мир вещей, лично знакомых, интимных по отношению к говорящему, и предметов отвлеченного, общего мира, отраженного в национальном языке» [Лотман 1992: 181]. Еще одна специфика русской грамматики – достаточно разветвленный, сложный вид согласования; «внедряясь в бессознательное, формирует на психологическом уровне привычку приноравливаться к окружающим», «участвует в создании специфического русского типа деятельности», – коллективности [Мельникова 2003: 164]. Определенный интерес представляет исследование средств выражения несогласия в английском языке, проведенное С.В. Ивановой, анализ которых позволяет выявить их культурологические особенности. Английский язык характеризуется специальным набором языковых формул, служащих для выражения несогласия: прямого назначения (It isn’t /can’t /doesn’t etc; I don’t agree; I disagree; You’re mistaken; Nothing of the kind; Rubbish; Nonsense) и опосредованного действия (I don’t know; I wouldn’t say that; Do you really think so?). В соответствии с принятым поведенческим кодом носители английского языка предпочитают опосредованные средства выражения несогласия, поскольку прямое выражение несогласия считается непозволительным. Единственным исключением в данном случае может быть профессиональный разговор или официальное интервью, где ценится точность и высказывание по сути дела. Важным для носителей английского языка является соблюдение принципа вежливости при выражении несогласия. Для этого английский язык предлагает языковые средства, смягчающие несогласие (Personally…; I’m afraid ...; Well…; As a matter of fact…, etc), использование вопросительных предложений, условного наклонения и др. [Иванова 2001]. Неудивительно, почему именно в английском языке возникла и развилась мощная культурно-поведенческая и языковая тенденция, получившая название «политической корректности»; «английский язык и добрее, и гуманнее, и вежливее к человеку, чем – увы! – русский язык», такой прямолинейный и категоричный [Тер-Минасова 2000: 223]. З.К Тарланов вступает в полемику с «оригинально задуманными исследованиями А. Вежбицкой», представляя тем самым оппозицию сторонникам гипотезы Сэпира-Уорфа. По его мнению, предложенные в них «интересные и остроумные» решения не соотнесены ни с историей самих интерпретируемых фактов, ни с историей языка, что не могло не сказаться на характере общих выводов. Он ставит под сомнение положение А. Вежбицкой о том, что русский синтаксис свидетельствует о природной склонности русских к пассивности, фатализму, иррационализму. Сомнительно, на его взгляд, само сопоставление синтаксиса двух – русского и английского – языков без учета того обстоятельства, что синтаксис изначально обусловлен морфологией и лексикой. Как в английском языке могут быть представлены дативные конструкции, если в нем вообще не представлен датив в морфологии [Тарланов 1998]. С.Г. Тер-Минасова занимает более сдержанную позицию в отношении обсуждаемой проблемы: «Не будем делать поспешный вывод, что строгий порядок слов приучает людей, говорящих по-английски, быть ограниченными, но дисциплинированными и любить порядок, а вольности порядка слов в русском языке делают русских людей недисциплинированными, беспорядочными, но творческими и многогранными» [Тер-Минасова 2000: 158]. Вместе с тем считает, что на уровне грамматики «язык свидетельствует о повышенной эмоциональности, сентиментальности, сердечночти русской души, русского национального характера» [Тер-Минасова 2000: 160]. Итак, от того, каким языком мы пользуемся, зависит наше мышление, язык в силах изменить даже склад ума. «…все мы созданы языком, заложенной в нем культурой… Мы входим в мир людей, и язык немедленно начинает свою работу, навязывая нам представление о мире, о людях, о системе ценностей, о способах выживания… Мы пленники своего языка. Сопротивление бесполезно, язык – умелый и опытный мастер, «инженер человеческих душ» – уже сотворил миллионы своих подданных и творит новых» [Тер-Минасова 2000: 259]. Язык является скрытым регулятивом поведения, детерминантой становления этнической ментальности, оказывая воздействие на акты сознания, стереотипы мышления и даже уровень бессознательного.