Автор: Будаев Эдуард Владимирович,  д.филол.н.

Для лингвистической советологии середина прошлого века – это период максимальной идеологизации, когда главным не­редко становилось не изучение, а разоблачение. После Второй мировой войны отношения Советского Союза со странами За­падной Европы и США резко изменились. На смену военному союзу объединенных наций пришла эпоха, которую ярко харак­теризовали доминантные политические метафоры «холодная война», «железный занавес», «равновесие страха» и «охота на ведьм». Лингвистическая советология в это время стала вос­приниматься как изучение языка враждебной страны и методики вражеской пропаганды, эффективность которой признавалась всеми серьезными специалистами. Если на предшествующем этапе советологи пытались выяснить, в чем особенности совет­ской политической коммуникации, то в послевоенный период основное внимание было перенесено на прагматический аспект, поиск причин ее эффективности, а также на создание рекомен­даций по антисоветской пропаганде.

Новая историческая реальность, непредсказуемость в по­ведении советских вождей требовала от исследователей рас­ширения методологической базы изучения дискурса с целью добиться более адекватного представления о советском поли­тическом мышлении и решения задач по прогнозированию поли­тической деятельности.

Одним из нововведений лингвистической советологии в эти годы стало расширение исследовательского инструментария за счет методов квантитативной семантики. В 1949 году была опубликована коллективная монография «Language of Power: Studies in Quantitative Semantics» («Язык власти: Исследования по квантитативной семантике») [Language of Power 1949], значи­тельная часть которой была посвящена политической коммуни­кации в Советском Союзе. Гарольд Лассвелл, Натан Лейтес, Сергиус Якобсон и другие исследователи на основе анализа коммуникативной практики коммунистов и иного подобного ре­чевого материала выявляли различные взаимозависимости ме­жду семантикой языковых единиц, их частотностью и политиче­скими процессами. Так, в совместном исследовании Сергиуса Якобсона и Гарольда Лассвелла «Первомайские призывы в Со­ветской России (1918 – 1943)» было выделено 11 категорий ключевых символов (обозначение «своих» и «чужих», использо­вание национальной и интернациональной символики, обраще­ние к внутренней и внешней политике и др.), а затем проведено исследование их частотности на различных этапах развития СССР. Авторы показывают, что такое исследование позволяет лучше понять динамические процессы в господствующей идео­логии и нюансы советской политики.

В конце 40-х гг. советские языковые новообразования привлекают внимание и европейских специалистов. В отличие от американских исследователей, определяющих свои публика­ции как изучение советского политического языка, европейцы предпочитали говорить о новых явлениях в русском языке, хотя политический контекст подобных исследований не вызывал со­мнений. К числу таких работ относится, в частности, монография Г. Кляйна, посвященная изучению советских аббревиатур [Klein 1949]. Эта книга воспринимается как своего рода справочник для людей, которые хорошо знают «дореволюционный» русский язык, но не знакомы с новыми советскими реалиями и их обо­значениями (ВДНХ, ВКП(б), ЦИК, облсовпроф и др.).

По мере того как военное сотрудничество между СССР и странами Запада переросло в холодную войну, зарубежные ис­следователи стали обращать самое пристальное внимание на внутри- и внешнеполитические средства советской пропаганды. В это время появляется книга Алекса Инкелеса «Public Opinion in Soviet Russia: A Study in Mass Persuasion» («Общественное мнение в Советской России: Исследование массового убежде­ния») [Inkeles 1950]. Помимо рассмотрения советской информа­ционной политики она содержала анализ интервью с бывшими гражданами СССР. А. Инкелес пришел к выводу об «абсолют­ном» контроле СМИ советскими властями. Вместе с тем автор резюмировал, что «система советской коммуникации далека от того, чтобы обеспечивать тотальное убеждение населения, ее эффективность гораздо ниже того уровня, которого советские лидеры хотели бы достигнуть» [Inkeles 1950: 319].

Еще одним методологическим новшеством стала моно­графия Натана Лейтеса «A Study in Bolshevism» (Исследование большевизма) [Leites 1954]. Будучи американским исследовате­лем, Н. Лейтес ставил перед собой прагматические цели: совет­ский язык интересовал его в первую очередь как способ распу­тать механизмы загадочного большевистского (русского) мыш­ления, как шаг к прогнозированию политических реакций комму­нистических лидеров.

В этом труде Н. Лейтес исследовал образы, фантазии, ха­рактерные метафоры, используемые большевистскими лиде­рами (в основном использовались труды Ленина и Сталина), а также «литературные модели», с которыми большевики себя идентифицировали или которые отвергали. По словам Н. Лейтеса, существует мало культур, которые смогли так рель­ефно запечатлеть в своей литературе типы национального ха­рактера. В частности, автор выделяет поведенческие модели, связанные с образами Карамазова, Раскольникова, Мышкина, Верховенского, Рудина, Чичикова, Обломова, чеховских героев. Анализируя отношение к этим поведенческим моделям в боль­шевистском дискурсе, автор определил, какие «психологические маски» принимаются, а какие отвергаются большевистскими ли­дерами и, соответственно, с какой моделью мышления и пове­дения они себя идентифицируют.

Используя эти модели, Н. Лейтес обратился к методам фрейдизма в попытке высветить «латентные значения» боль­шевистских образов. Проанализировав около 3 тысяч больше­вистских цитат, Н. Лейтес отмечает такие фобии, как «страх им­потенции», «фобия заражения» («чистка партии»), «боязнь быть избитым» (как например, в знаменитом выступлении Сталина перед управленцами советской промышленности в 1931 г., в ко­тором образ избиения и избиваемого используется одиннадцать раз в одном параграфе) и др.

Исследователь приходит к выводу о том, что модель большевистского поведения формировалась как отрицательная реакция на Обломовых, которые проспали свою жизнь; на Руди­ных, болтунов высокого полета, которые ничего не делают; на философию толстовского Каратаева. Большевистский дискурс пронизывает новый принцип «КТО КОГО», который Н. Лейтес разворачивает в радикальную формулу «КТО КОГО УБЬЕТ».

Натан Лейтес пишет, что фашистские ученые перед втор­жением в СССР тоже изучали русский характер по произведе­ниям классической русской литературы, но они не сопоставляли эти данные с большевистским дискурсом (очевидно, что фаши­стской элите не нужны были «открытия» в области исследова­ния тоталитарных дискурсов). В результате, фашистская армия ожидала увидеть на полях сражений апатичных чеховских ге­роев и Обломовых, а встретила Маресьевых, Матросовых и Панфиловых. Это, по мнению исследователя, служит еще одним аргументом в пользу важности изучения исторической динамики развития русского национального характера.

В эпоху холодной войны, советские пропагандисты, как правило, представлялись не как люди, искренне верящие в идею коммунизма, а как бессовестные, ни во что не верящие лжецы. Так, в широко известной статье Гарольда Лассвелла «Стратегия советской пропаганды» сделан вывод о том, что «ставя перед собой цель мирового господства, которое рассматривается как нечто само собой разумеющееся, кремлевская верхушка не ог­раничивает себя какими-либо моральными принципами относи­тельно выбора сообщения, канала или аудитории. Советские пропагандисты и их агенты могут без стеснения лгать и искажать факты, поскольку нечувствительны к призывам к сохранению человеческого достоинства. Для них не существует понятия че­ловеческого достоинства в другом смысле, нежели достоинства вклада в победу государства свободной личности путем служе­ния настоящей и будущей власти кремлевской элиты» [Лас­свелл 2009: 184]. По мнению автора указанной статьи, «основ­ной стратегической целью пропаганды в Советском Союзе явля­ется «экономия материальных затрат на защиту и расширение советской власти внутри и за пределами государства» [Лас­свелл 2009: 184].

В книге И. де Сола Пул «Символы демократии» (1952) при рассмотрении смыслового варьирования слова «демократия» в различных странах дается следующая характеристика: «Пресса при Сталине имела склонность представлять картину в черно-белых тонах, когда свой никогда не может ошибиться, а враг ни­когда не может быть прав и когда любая характеристика либо положительна, либо отрицательна и лишена неопределенности. Так, партия не вдается более в диалектические рассуждения о характеристиках, делающих эту партию ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ, и в то же время популярная пресса осуждает обычную ДЕМОКРА­ТИЮ или социал-демократию. Данные антикоммунистические формы демократии лишаются каких-либо прав называться де­мократиями. Их сторонники объявляются совсем не демокра­тами, а теми, кто лишь притворяется демократами в целях де­магогии. Их называют «социал-фашистами» или «лакеями аме­риканского империализма». Термины «ДЕМОКРАТ» и «ДЕМО­КРАТИЯ», которые сначала чаще интерпретировались отрица­тельно, нежели положительно, таким образом приобретают од­нозначно позитивное значение после определенного периода затишья, в течение которого они почти не употреблялись» [de Sola Pool 1952]. Автор даже не считает необходимым прикры­вать свое негативное отношение к коммунизму и большевизму хотя бы «маской академичности»: для него образцом политиче­ской коммуникации служит только западный нетоталитарный дискурс, а советскую политическую коммуникацию он постоянно рассматривает в одном ряду с фашистской политической ком­муникацией, отмечая лживость и необъективность любого тота­литарного режима.

Среди публикаций, авторы которых максимально полно демонстрируют неприятие советской власти и всего, что с ней связано (в том числе и изменений в русском языке), особой не­примиримостью выделяется книга Андрея и Татьяны Фесенко «Русский язык при советах», изданная в Нью-Йорке [Фесенко 1955]. Рассматривая многочисленные случаи неудачного слово­употребления, авторы стремятся найти подлинную причину ошибок и делают следующий вывод: «Как бы это ни звучало па­радоксально, но именно Революция создала в России исключи­тельно благоприятную почву для засилья всякой канцелярщины, бюрократии и соответствующего им языка» [Фесенко 1955: 24]. Представляется, что свою ненависть к коммунизму названные авторы нередко переносят на все стороны жизни в Советском Союзе, а поэтому их оценки далеко не всегда могут восприни­маться как объективные.

Многие американские советологи проявили себя и как академические ученые, и как непосредственные участники идеологической борьбы, занимавшие те или иные должности в государственном аппарате. Например, профессор Йельского университета Фредерик Баргхорн начинал как дипломат, в конце сороковых годов он работал пресс-атташе американского по­сольства в Москве, с 1949 по 1951 гг. возглавлял федеральный исследовательский проект по интервьюированию иммигрантов из СССР (так называемый «гарвардский проект»). Поэтому его работы наполнены богатым фактическим материалом, в них ярко прослеживается официальная точка зрения. Он пишет: «В советской пропаганде необычайно высока роль обмана или, как его называют некоторые авторы, «преднамеренной дезинфор­мации» [Баргхорн 2008].

К числу советологов, считавшихся «либералами», отно­сится профессор Эрнест Дж. Симмонс, который в середине прошлого века работал в Корнеллском, Гарвардском и Колум­бийском университетах, был инициатором изучения советской и русской литературы в США, автором многих работ о русских и советских писателях [Simmons 1961; Симмонс 2008]. Его поли­тические взгляды и научные интересы привлекли внимание ко­миссии по расследованию антиамериканской деятельности, ко­торая подозревала его (скорее всего, необоснованно) в симпа­тиях к коммунизму. Вместе с тем следует отметить, что в Совет­ском Союзе он воспринимался как типичный клеветник-антисо­ветчик, а в его обзоре истории советской литературы [Симмонс 2008] трудно заметить увлечение коммунистической теорией и практикой.

Итак, в годы холодной войны лингвистическая советология стремительно развивалась, специалисты использовали самые современные для того времени методы и приемы исследования. Среди активных советологов были и университетские профес­сора, и действующие сотрудники правительственных организа­ций, люди как либеральных, так и консервативных политических убеждений. Напряженные отношения между Советским Союзом и западными странами нередко способствовали идеологической напряженности соответствующих публикаций, жесткости автор­ской позиции, подчеркнутой враждебностью к Советскому Союзу и его союзникам. Показательно, что многие советологи настой­чиво стремились обнаружить однотипные свойства в советском и фашистском политическом дискурсе.