Однако начнем с того, какие же, собственно, семантические поля, отражаемые специфическими массивами лексики, очерчивают далеко не однозначный облик человека эпохи социализма, или, как говорят поляки, эпохи коммунизма, а в русском просторечии – совдеповского совка? Обозначим лишь основные из них – то, что лежит на поверхности постсоветского мироощущения и получает обязательное, хотя и в разных целях, а потому стандартное вербальное оформление.

1. Анкетные данные как объективная данность (сведения о человеке): паспортные данные; классовая принадлежность (происхождение, которое, во многих случаях и по разным причинам, стараются скрыть); партийность; семейное положение; отношение к военной службе; национальность; вероисповедание (если таковое имеется, т.е. открыто признается самим анкетируемым); место работы; уровень образования; участие в деятельности общественных организаций.

2. Трудовая активность, отраженная, как правило, в семантических оппозициях и являющаяся показателем «общественной полезности» данного лица для тоталитарной системы, в которой труд принудителен (является обязанностью, повинностью, долгом перед Родиной, т.е. перед государством): трудолюбивый / ленивый; труженик / тунеядец; добросовестный / разгильдяй; ударник (труда) / отстающий (в работе); стахановец / отлынивающий (от работы); строитель-созидатель (социализма, коммунизма светлого будущего) / враг-вредитель (а потому и – враг народа); пример (всем и каждому) / позор (коллективу, приносит); награда (заслуженная), хвала и почет (в первом случае) / наказание (заслуженное), порицание и осуждение (во втором).

3. Общественная активность как показатель степени адаптированности лица к условиям и требованиям тоталитарной системы (советского государства), проекцией которой в языке становится множество глаголов-экспрес­сивов, часто встречаемых в лозунгах той эпохи и с преувеличенным энтузиазмом называющих предполагаемые проявления такой активности, часто вынужденной и неискренней: присутствовать (непременно, обязательно; по долгу службы либо по зову сердца), участвовать (активно, деятельно; радостно, с энтузиазмом; весело, дружно); стремиться к […] (новым победам, достижениям, успехам); совершать подвиг (трудовой, боевой), рывок, скачок (вперед, в будущее); преодолевать (проблемы; ошибки; перегибы; трудности; препятствия; сопротивление, напр., старого; а также сомнения, колебания, неуверенность, напр., в завтрашнем дне либо в правильности выбранных решений, пути); сражаться (с врагами; с белополяками; с фашисткой нечистью; за Родину, за партию, за Сталина; за урожай; за победу в социалистическом соревновании); бороться (с недостатками; с тунеядством; с перегибами, напр., линии партии; с левацкими уклонами; с оппортунизмом, шовинизмом, космополитизмом; с преклонением перед Западом; с бесхозяйственностью, преступной халатностью, вредительством; с оппортунистами, троцкистами, фашистами; с  бесхребетниками, стилягами, несунами, расхитителями государственной собственности); а также приветствовать, поддерживать (аплодисментами); голосовать «за»; одобрять; восхвалять и т.п.

4. «Благонадежность» как форма полного подчинения государственной политике, внутренней и внешней, демонстративной поддержке, всего, что происходит и делается в тоталитарном государстве, безоговорочные согласие с линией правительства и правящей партией; характерно, что словосочетания этой группы имеют весьма относительную устойчивость, что проявляется в легкости взаимозаменяемости понятий идеологического характера, а потому в их семантической нестойкости, неконкретного наполнения, понятийной размытости: преданность Родине (коммунистической партии, комсомолу; Ленину, Сталину); верность идее коммунизма (марксизма, ленинизма; возможно – идеям троцкизма, сталинизма); придерживаться (руководящей линии партии; общественного мнения; общей точки зрения; мнения большинства, коллектива; решения общего собрания) и то же самое – принимать; так же, как все (думать, считать; говорить, высказывать; делать что, добиваться чего, стремиться к чему; доверять кому, чему; приветствовать что).

Как видим, это семантическое поле в чем-то пересекается с предыдущим полем «общественная активность», поскольку эта «активность» есть не что иное как форма приспособленчества, подчиненности той же самой тоталитарной государственности, т.е. силе и власти, демонстрация верноподданичества и послушания.

5. «Моральность» в быту, т.е. нравственные установки среднестатистического члена советского общества, по которым судят не столько о «человеческих качествах» данного усредненного лица, сколько о том, насколько вписывается оно в заданную тоталитарную модель межличностных отношений вне производства: здоровый быт и борьба за него; коммунистическая мораль; прочный брак; советская семья; культура быта; товарищеская и соседская взаимопомощь; счастливое детство (благодаря Сталину); забота государства о подрастающем поколении; внучата Ильича; а наряду с этим – непримиримая борьба с пьянством и разложением в быту и т.д., и т.п.

По сути, перечисленные выше критерии, которые заложены в основу семантических полей русского языка Совдепии, описывающих советского человека в процессе труда, а также других его проявлениях и состояниях, призваны маркировать всего лишь одно свойство субъекта как гражданина СССР, а именно: «свой» он или «не свой». А «чужой» и «чуждый» он как представитель и носитель чуждой идеологии. Причем «свой» он или «чужой» – в контексте данного, такого огромного, геополитического пространства тоталитарного государства. Заметим здесь к слову, что понятие «чуждая идеология» в условиях неустойчивости и изменчивости политического российского климата не раз претерпевало семантические метаморфозы.

Некоторые критерии отчуждения «чуждого». В разные исторические моменты «чужой» и «чуждый» воспринимались носителями русского языка и жителями страны иначе, однако и здесь существовали определенные закономерности, которые позволяют нам выделить определенные категориальные группы вербализации представлений негативной заряженности лиц как носителей «не своего». Каковы же категориальные основания определения «чуждого»?

1. Не принадлежащий или не в полней мере принадлежащий революции, революционным событиям, в их дальнейшем развитии, и следовательно – человек опасный, политический враг нового государства (лозунг периода ежовщины «Если враг не сдается – его уничтожают»): не революционный; из бывших; примазавшийся; попутчик; троцкист, зиновьевец и т.д.; белогвардеец, белоэмигрант; не коммунист, не комсомолец; безыдейный, беспартийный (т. е. без партбилета); легко поддающийся на провокации (идеологического врага); политически не подкованный; в т. ч. религиозно чуждый – церковник; служитель культа; сектант; верующий (в Бога), а потому неграмотный, темный, забитый; не (воинствующий) атеист; а также по той же причине цепляющийся за прошлое; колеблющийся, шатающийся, неустойчивый элемент; не видящий (светлого) будущего.

2. Не принадлежащий или не в полней мере принадлежащий «людям труда», а потому, можно сказать, личный враг каждого гражданина нового государства (ср. поговорка в годы ежовщины «Всех пересажать нельзя, но стремиться к этому нужно»): буржуй недорезанный; белоручка, тунеядец; рвач; нэповец, валютчик, спекулянт (недорезанный); двурушник; несун, растратчик (народного добра); приспособленец; кулак, подкулачник; не пролетарий, не из народа; гнида на теле народа (человечества), присосавшаяся пиявка, кровопийца, вошь (из частушек революционного времени); одним словом, мелкое насекомое и вредитель (вредители); но также и вписанные в этот особый негативный ряд – интеллигент (синонимы очкарик и в шляпе); специалист (особенно иностранный); враг с логарифмической линейкой (инженер); убийца в белом халате (врач); вообще образованный (в отличие от тех, что университетов не оканчивали, книжек не читал и – ничего от этого не потерял, и разных кухарок, охотно управляющих государством).

3. Не вписывающийся, по каким-либо причинам, в обкатанную модель отношений внутри тоталитарного государства, а потому подлежащий исключению из данного общества и затем уничтожению (психическому и физическому – «Раз арестован, значит виновен»): антисоветский элемент; политический; враг народа; лишенец; сеятель паники; уклонист; космополит; репрессированный; зек, отсидевший срок (в лагерях); изменник Родины (вместо д. п. Родине); а также фашист, нацист; агент Гитлера, или подручник Гитлера, гитлеровцев; белополяк, белофинн; петлюровец, бандеровец, власовец; а также см. у Ж. Росси другие буквенные шифровки в архивах НКВД дел политических заключенных [Росси 1991].

4. Лица, в той или иной степени не поддающиеся идеологической обработке, советской пропаганде, а потому сопротивляющиеся, насколько возможно, тоталитарному насилию и государственной системе, Совдепии (к ним обычно применяли «принудительные меры медицинского характера», что означало «помещение в психиатрическую больницу общего либо специального типа» [Росси 1991]): социально-опасный элемент; анекдотчик; клеветник; антисоветчик; стиляга, преклоняющийся перед Западом (или перед упадочной западной культурой; поскольку – «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»), низкопоклонник; диссидент, инакомыслящий; невозвращенец, отщепенец; выставленный из Союза; перебежчик, прихвостень (враждебного Запада).

5. В этот же ряд «вражеских элементов» периодически попадали собственно иностранцы (как «не жители СССР», а затем «не граждане России»), а также представители самых разных национальностей (как «не русской национальности», «не русский по паспорту»), что уже зависело от конкретных – исторически сиюминутных – государственных «геополитических интересов», и диапазон неприятия «чужого» был достаточно велик (по происхождению, национальности, языку, религии, образу жизни и проч. – как в известном анекдоте «Бьют не по паспорту, по физиономии», или «по морде»): от татарина, еврея и сиониста, армянина, осетина, ингуша до немца, поляка, афганца, чеченца, американца, латыша, литовца, эстонца, а также, время от времени, чеха и венгра, англичанина и француза, японца и китайца, грузина и украинца.

В то же время, «чужой» и «чуждый» наиболее часто соответствовали таким общим стереотипам [Lakoff 1986: 43-44] как «не советский» (проявление социального стереотипа на индивидуальном и групповом уровнях) и «не русский» (оценка социального стереотипа как этнического предрассудка) [Ван Дейк 1989: 85, 89.]. К ним совсем недавно добавился новый стереотип «не православный», искусственно созданный, а потому семантически и функционально сближенный с еще совсем недавними: «не член КПСС», «без партбилета», «непартийный товарищ», «не из нашей партячейки, парторганизации». Достаточно привести лишь один пример репрессий по национальному признаку: к концу 1937 г. число поляков, живших в СССР, только по сравнению с предыдущим, 1936-м, сократилась наполовину, а из арестованных три четверти были сразу расстреляны [Rayfield 2009: 278].

На основании источников, на которые в своей монографии ссылается Д. Рейфилд, в 1938 г. основанием для массовых репрессий служили записи данных в домовых книгах – арестовывали всех жильцов подряд на основании их «нерусских фамилий» или даже фамилий «сомнительных», т.е. подозрительно звучавших, по мнению домоуправа и работников НКВД. Кроме того, поскольку папки дел были заведены на всех, без исключения, граждан страны и разложены, на основании определенных критериев-признаков по разным полкам в архивах органов госбезопасности, то в любой момент можно было провести массовые аресты в городах по любому из таких признаков (что и делалось в СССР еще с 20-х гг. [Rayfield  2009]). Напр., при желании, можно было бы арестовать сразу всех «рыжих» или «конопатых». Либо «одноногих» или «сероглазых», либо «разведенных по третьему разу» или «каждый год отдыхающих на Черном море».

Знаковая система принадлежности «советскому»

Итак, основанием для разметки наших семантических полей должна быть, в первую очередь, идеология – советская идеология. А потому оппозиция свой / чужой – это прежде всего советский / не советский (по убеждениям, высказываниям, образу мыслей). И действительно, если рассматривать советского человека с категориальной точки зрения «обязательной принадлежности к …», то сразу наметятся такие значимые ситуативно-семантические оппозиции как 1) коммунист / беспартийный (а также комсомолец / не состоящий в комсомоле, пионер / не пионер как не носящий красного галстука, октябренок / не октябренок как недостойный носить октябрятскую звездочку); 2) член профсоюза / не член профсоюза.

Последнее также вызывает такие литературные ассоциации, как, к примеру, плакат-дискриминация, вывешенный в столовой, описанной еще И. Ильфом и Е. Петровым: «Пиво – только членам профсоюза».

Советская идея принадлежности, из которой следовали обязанности личного присутствия, активного участия, дружной поддержки, единодушного согласия, единогласного голосования и, если потребуется, принципиального осуждения чего-л. и кого-л. (обязательных, а потому добровольно-принудительных), материализовалась также в особых знаках принадлежности – членских книжечках (партийный, комсомольский, профсоюзный билеты). И, чтобы данную принадлежность хорошо было видно со стороны, – в нагрудных значках / знаках: комсомольский, пионерский, октябрятский, а также Стахановец, Ударник коммунистического / социалистического труда, Готов к Труду и Обороне, Юный натуралист / следопыт / тимуровец (даже в значке младших школьников: Умею плавать) и множестве других, а также предметной символике красного цвета, цвета революции и цвета пролитой крови, – знамена, транспаранты и лозунги, косынки и галстуки (пионерские), звездочки (по аналогии с кремлевскими – рубиновыми), нагрудные банты и воздушные шары.

Однако, по существу, каждый такой знак (значок) был в Совдепии не столько «знаком отличия», признания за человеком-личностью индивидуальных заслуг и каких-либо достижений (свой), сколько маркером утраты индивидуальности (не свой), а потому обезличенности в замесе многоголового коллектива-монстра, где не различаешь уже ни глаз, ни лиц, ни мыслей, лишь, по команде, взлетают вверх руки с красными книжечками (на собраниях, пленумах, съездах) да взмывают ввысь красные полотнища, с раскатистым многоголосым ура (на митингах, демонстрациях и иных массовых мероприятиях).

Одновременно с тем любые «формы отличия», а с ними и каждый из «критериев описания» человека советской действительности служили – и могут послужить вновь в любой избранный момент российской истории – «критериями дискриминации» человека как личности так, как «происхождение» либо «пятая графа» в паспорте (национальность). И поводом-основанием для подобной дискриминации послужит в таком случае любой из перечисленных критериев описания человека как субъекта, или знакомого винтика, государства-машины и как объекта тоталитарного насилия той же самой машины-государства. Именно эта субъектно-объектная модель тоталитарной государственности наглядно представлена Ю. Олешей в его повести «Зависть».