Размытость стилистических границ, отсутствие строгой стилистической дифференциации (особенно на уровне словообразования), нестабильность нормы вообще делают затруднительным четкое разграничение продуктивных и непродуктивных способов словообразования, потенциальных и окказиональных слов и особенно отчетливо это проявляется сейчас не только в разговорной речи, имеющей свои отличительные черты, но и в художественных текстах.
        С возросшей активностью личностного начала, влиянием отдельных личностей (или речевой манеры отдельной личности) на широкие слои носителей языка при помощи средств массовой коммуникации четкие разграничения (свойственные для прошлого этапа развития русского языка) нормативности / ненормативности, употребительности / неупотребительности смещаются от центра к периферии и наоборот. Это связано и с такими характеристиками окказиональных образований, как индивидуальная принадлежность и функциональная одноразовость. "Окказиональное слово подобно любой ранее усвоенной лексической единице может в любой момент быть использованным носителем языка в речи". Подчас это становится приемом в языковой игре. Окказионализмы, возникшие в спонтанной речи говорящего и попавшие в обиход начинают активно включаться в художественный текст.
        Словотворчество А.Левина ориентировано прежде всего на разговорную речь, на услышанные, бытующие в речи конструкции и модели, "которые еще не нашли своего отражения в литературе". На этом следует остановиться подробнее, так как именно это противоречие между кодифицированным языком и живым языком говорящего представляет для науки своего рода неразрешимую проблему. Невозможно описать все явления, которые есть или готовы появиться в речи. Мы имеем в виду те оговорки и аномальные явления, которые подчас и являются материалом, используемым в языковой игре. "В устной речи нет времени для отбора слов. Приходится применять те слова, которые находятся наготове. Тогда при неразработанной активности словаря и некоторой сложности речевого задания в речь будут проскальзывать неадекватные теме слова, появляются оговорки, замены, паузы и т.п.".
        Поэзия А.Левина насыщена своего рода оговорками (которые достаточно часты в обычной речи). Но если в речи они характеризуются как ошибки, возникающие вследствие "ослабления контроля за ходом речепроизводства", то в поэзии (или в художественном тексте) они являются стилистической фигурой. Например, обмолвка метатезного характера служит текстообразующим приемом:

Веселопедисты ехали гуськом,
впереди заглавный веселопедист,
а за ним другие маленькие два
весело педали свой велосипед

        Далее весь текст насыщен образованиями подобного типа: лосипедист, сипедный, педисты, веселосипедный, елесипедисты, вялосипедисты. А в строке …весело педали свой велосипед… происходит еще и синтаксический сдвиг, основанный на омофоническом обыгрывании окказионализма веселопедисты, а также моделирование глагольной семантики путем частеречной трансформации слова педали.
        Пример подобного рода фонетической деформации слова (метатеза) в следующем примере актуализирует возможность семантического наполнения речевой оговорки:

…стояли и вминательно глядели
по сторонам…

…А я вминательно сижу
и не упал.

        Окказиональность, как мы уже отмечали, является одним из операциональных приемов языковой игры и используется "играющими", как правило, осознанно: "В основе <…> понимания языковой игры лежит представление о ней как о процессе направленного (программирующего) ассоциативного воздействия на адресата, достигаемого при помощи различных лингвистических механизмов".¹⁶ Это проявляется в таком, например, тексте:

А он не так! он так свободн и юнн,
как мориц одноглазый и суровый,
он не всхотел стать гений длиннововый
он стал один, как истинный поюн!

        В данном случае неправильное с точки зрения современной орфографии написание краткого прилагательного юн задерживает внимание читателя, а уже в следующей строке оно находит "поддержку" в слове мориц, что является непосредственной отсылкой к имени собственному Юнна Мориц и всеми соответствующими ассоциациями. Неправильное написание служит сигналом для игрового восприятия текста. А слово мориц переходит из разряда имен собственных в разряд окказиональных слов.
        В следующем примере употребление окказионализма связано, на наш взгляд, с проблемой порождения слов в спонтанной речи, когда "говорящий "знает, о чем хочет сказать" (т.е. уже выбрал семему в ее денотативном и сигнификативном аспектах), но колеблется в частеречном, словообразовательном и словоизменительном оформлении слова":

Ах, Толстый Василий, твой дом на холме
розовым носом сияет во тьме.
Великий надомник, сиятельный князь,
ты наш во тьме негасимый вась-вась.
     <…>
Ах, Толстый Василий всегда на посту,
розовым чем-нибудь бдит в темноту.
Великий напостник, духовный отец,
ты наш во тьме путеводный звездец.

        Имитированная спонтанность (своего рода эффект экспромта) определяет в этом примере выбор номинации (вась-вась), созданной способом редупликации (словообразовательный повтор представляет собой окказиональную разновидность сложения, при котором компоненты слова повторяются), и создающей эффект созвучия с характерной для разговорной речи новой звательной формой от имени собственного Васька – кличка кота. 
        Образование слова звездец представляет собой реализацию фразеологического сочетания путеводная звезда, но с переводом в другую грамматическую категорию рода изменением деривационной структуры. Нельзя сказать абсолютно однозначно, какой из омонимичных суффиксов -ец- здесь актуализирован. Можно предположить, что это модель производного слова от основы существительного с деривационным значением "размерно-оценочным" типа брат - брат-ец, доклад - доклад-ец, *звезд - *звезд-ец с одновременным изменением родовой принадлежности (слово звезда в русском языке женского рода), т.к. оценка героя соотносится с его мужественностью, храбростью. Здесь также присутствует значение таких деривационых моделей как литов-ец, комсомол-ец, реализующих принадлежность героя к звездам, его фантастичность, космическое происхождение. И, конечно, в данном слове присутствует фонетическое сходство с грубым, просторечным словом, что также вносит свою семантику. Здесь переплетаются не только словообразовательные связи, но и межсловные, что "приводит к выводу о многомерной организации лексикона в сознании носителя языка".
        Если в разговорной речи языковую игру сопровождают жест, мимика, интонация, то в художественных текстах ее дополнительными стимулами являются графика, орфография и художественное оформление. В том и другом случае эти приемы обуславливают непосредственное восприятие "ошибки" как приема в игре:

У-гу,
а мы так starались!
У-гу,
и wот те на!