А утром, когда мама приготовилась отнести его в школу, ты нам сказал:
— Я поеду в трудовой лагерь. Я обязан туда поехать.
Не надо просить никого, чтобы меня освободили!
Ты думал всю ночь, взвешивал. Тебе было трудно отказаться от мечты, которая вот-вот осуществится. Сколько удовольствий! А что будет в колхозе? Собирать чай, ухаживать за виноградниками, ходить по грязи, спать в общежитии. Нет, в колхозе будет не только это. Ты на этот раз сумел определить себя, познать себя как Человека, имеющего свой долг и свои обязанности, которым надо служить, ради которых порой придется жертвовать своими удовольствиями. Никакие уговоры не помогли — ты не отказался от своего решения. Отмечая, как ты упорно твердил свое «Я обязан, я должен поехать!», я все больше и больше убеждался: может быть, мы уже очень близко подошли к завершению нашей многолетней созидательной -деятельности?
Успокаивать себя, конечно, не следует. Воспитание — скрытый процесс. Это тебе не учение, когда можно передать знания и тут же проверить, как они усвоены. Как проверить, как удостовериться родителям, вырос ли сын честным, преданным, Человеком нового общества? Ни устные, ни письменные экзамены тут не помогут. Надо только тысячу раз удостовериться, что он на деле проявляет верность нравственным ценностям своего об-щества, ощущая их как личные моральные устои. А потому это твое «Я обязан, я должен!» лучше принимать как рождение в -тебе чувства и сознания долга, которому предстоит еще кристаллизироваться и проявляться в делах тысячу раз.
Только вот какой у нас получился парадокс: мы, всматриваясь в тебя сквозь нашу повседневную суету, оказывается, не смогли заметить, как накапливались в тебе, количественные изменения, ведущие к качественным преобразованиям. По силе инерции вчерашнего опыта мы и в настоящем пытались воспитывать тебя как вчерашнего ребенка, в то время как ты уже успел стать взрослым.
Мы вернули билеты в кассу, сдали путевки в местком, помогли тебе уложить чемодан, и все пошли на вокзал провожать тебя. Там, на привокзальной площади, в честь отъезжающих в трудовые лагеря был устроен торжественный митинг. Вас было несколько сотен. Ты держал знамя...
Ты вернулся через месяц. За это время я все размышлял о том, как у нас в семье шло твое трудовое воспитание. Ведь мы, к сожалению, не смогли приучить тебя к трудовым навыкам и умениям. Правда, мы с тобой любили плотничать и смастерили столик, который стоит на веранде, диван, который у нас в комнате; ухаживали за деревьями, которые мы посадили во дворе; чинили дома краны и убирали квартиру; помогали бабушке закрывать на зиму банки с компотами, тащить с базара и из магазинов продукты. Мы не ленились делать все это и еще многое другое. Мы с тобой перекрасили стены и площадку нашего подъезда, оклеили обоями коридор. Верно, все это было. Но я не могу назвать это систематическим трудовым воспитанием. Это скорее были стихийные трудовые процессы, в которые ты вовлекался по мере надобности. Мы не смогли включить тебя в серьезную, постоянную, целеустремленную трудовую деятельность. Не смогли показать тебе настоящий труд, до пота, до крови. Может быть, над нами довлела подсознательная и, по всей вероятности, излишняя родительская предосторожность, стремление уберечь тебя от сложных работ? Может быть, мы и не знали, как тебя занять постоянным трудом? Эти сомнения не давали мне покоя, пока ты находился в трудовом лагере. Я корил себя и маму за то, что ты не овладел у нас какой-нибудь профессией. Мы чуть передержали, считая тебя ребенком. Потому и волновались.
Ты вернулся через месяц, и мы увидели тебя — мускулистого парня, с крепкими руками, похудевшего, усталого, но довольного. И судя по тому, как ты проявлял готовность снова ехать в трудовой лагерь и работать для общего блага, судя еще по письму старика Хемзе, которое получила школа, мы могли предположить, что труд и долг начинают определять твое сознание и твою личность.
Я описал тебе нашу систему воспитания, которая сложилась в процессе созидания твоей личности. Мы все, твои родные, искренне верил, что ты, современный юноша Страны, станешь достойным членом нашего общества. Твой паспорт, по всей вероятности, не снимет наши родительские заботы о твоем дальнейшем становлении, но он, видимо, изменит формы нашего воспитательного общения с тобой. Как? Покажет будущее, ибо пока нам самим не все вполне ясно.
Попытаюсь суммировать все сказанное, не претендуя на научную точность.
Воспитание создает в каждом отдельном ребенке особое сочетание, особый сплав души, сердца и ума, применив в качестве сырья обнаруженные нами в нем же самом "эти бесценные «вещества». Хорошее воспитание находит в ребенке большие богатства души, сердца и ума, облагораживает и обогащает их и создает из них сплав уникального сочетания. В нем честный ум не может существовать без чистого сердца и чистой души. Они одухотворяют честный ум стремлением творить добро.
Такое сочетание души, ума и сердца, такой уникальный сплав можно получить не в каких-то стерильных, оторванных от жизненных сложностей лабораториях, не где-то в облаках, далеких от беспокойной земной жизни, а в гуще нашей повседневной суеты, наших забот, радостей и огорчений. Цели и устремления людей озаряют наши будни думой о будущем, а гуманность отношений между людьми согревает их оптимизмом. А если это так, то и вывод, ставший для меня основополагающим в моей воспитательной деятельности, думаю, тоже закономерен: в гуманистическом обществе воспитание может быть только гуманистическим.
Главным методом гуманистического воспитания я признаю человеческое общение. Я его мыслю как заботу друг о друге, как жизнь, в процессе которой люди дарят друг другу самое дорогое, что у них есть,— жизнь.
Был у меня и основной принцип воспитания: это
романтика самого воспитания, увлечение воспитателя самим процессом воспитания. Я не берусь судить насколько все это согласовывается с принятыми в науке
нормами, но процесс, который описал тебе, я бы с радостью повторил снова.
Прав ли я? Не ошиблись ли мы?
Ты уже становишься совершеннолетним. Будь добр помоги нам доказать нашу правоту!
|
