| Когда Петропавлу наскучило одному, он двинулся в том же самом направлении, в котором исчез Бон Жуан, и сразу обнаружил, что комната плавно переходит в лес: сначала на полу появились отдельные травинки, потом — пучки, низкие кустики, деревья — и вот уже Петропавел забрел в чащу. Оттуда доносился развеселый какой‑то голос: там пели песнь. Слова в ней были такие: Двенадцать человек на сундук холодца — Йо‑хо‑хо! — и ботинки гнома. Петропавел пошел на песнь и увидел сидевшего на суку небольшого бескрылого старичка, ее распевавшего. Петропавел сразу решил быть с ним строгим и спросил: — Вы кто такой? — Не твое дело! — старичок оказался грубым. — Ты так спрашиваешь, словно это ты создал мир, а я, вроде бы, проник в него без твоего ведома! Но мир создал не ты, я точно знаю. Кто такой… Никто такой, вот тебе! — и он запустил в Петропавла шишкой. Тот поднял шишку и удивился ей: дерево, на котором сидел старичок, было березой. — Откуда у Вас шишка? — От сердца оторвал, — нашелся старичок в этой, казалось бы, безвыходной ситуации. — Любопытной Барбаре нос в походе оторвали! — В комоде, — поправил Петропавел. — Барбара смущена, — диковато отреагировал старичок. Петропавел не понял и остолбенел. — Не надо столбенеть, как будто ты услышал чушь, — посоветовал старичок. — Ты ведь не можешь гарантировать, что в настоящий момент где‑то, пусть даже далеко от нас, не находится какая‑нибудь незнакомая нам Барбара. А если это так, то не исключено, что именно сейчас она чем‑либо смущена. Впрочем, это тоже не твое дело. Разговаривать с грубияном‑старичком дальше не имело смысла — и Петропавел решительно двинулся вперед. Лес густел медленно и незаметно, как кисель. Петропавел поднял голову на треск сучьев: старичок, оказывается, крался за ним. — Вы все еще тут? — холодно спросил он его. — Что ты непрестанно лезешь в мою личную жизнь? — заорал старичок, а Петропавел от возмущения такой постановкой вопроса в сердцах пихнул ногой громадный дуб, который тут же повалился вбок, подминая под себя другие деревья. Одно из них задело грубого старичка, и тот неожиданно неуклюже — мешком — свалился в траву, не проронив ни звука. Петропавел подождал с минуту: может, звук запоздал? Но звук так и не раздался. «Я убил его!» — ужаснулся Петропавел и бросился к пострадавшему. Тот лежал в траве и смеялся. Насмеявшись, он грамотно объяснил: — Я не убился, а рассмеялся! — Давайте все‑таки познакомимся, — смягчился Петропавел при виде такого добродушия. — Обойдешься, не велика пицца! — без любезности откликнулся старичок и белкой взлетел на сук. «Ну и шут с тобой!» — сказал Петропавел в сердце своем и снова зашагал один. Идти становилось все труднее: похоже, он забрел в самые дебри. Привязчивый спутник следовал за ним и от скуки, должно быть, вдруг громко, но довольно вяло исполнил бессмысленный какой‑то вокальный номер: Из‑за мыса, мыса Горн едет дедушка Легорн… Не дождавшись поощрения, старичок попытался завязать беседу. — Хорошо тут, в ЧАЩЕ ВСЕГО, правда? — Предлог "в" — лишний, — подумав, сказал Петропавел. — Дурацкое словосочетание получается… «в чаще всего»! — То есть почему же дурацкое? Вокруг нас — чаща. Она называется ЧАЩА ВСЕГО, ибо здесь всего хватает. И если мы находимся внутри нее, то и выходит, что мы в ЧАЩЕ ВСЕГО. — Ерунда какая! — восхитился Петропавел. — Не тебе судить, — оборвал старичок. Петропавел промолчал, ломясь сквозь сучья. На несколько следующих вопросов старичка он не ответил принципиально. — Сколько волка ни кори… — начал было тот, однако продолжать не стал, а объяснил ситуацию: — Ты идешь прямо в лапы к Муравью‑разбойнику! — Ответа опять не последовало. — Чего ты надулся? — взвился старичок. — Ну, отказался я знакомиться — так это только потому, что не знаю я — понимаешь, не знаю! — кто я такой… Зовут меня Ой ли‑Лукой ли — устраивает тебя? Меня, например, не устраивает! Я бы предпочел что‑нибудь типа Зевеса, если уж обязательно как‑то называться. — Ой ли‑Лукой ли… это, кажется, из Андерсена? ‑вспомнил Петропавел. — Да бог меня знает, откуда… Может, конечно, и оттуда, но вообще‑то я местный, из этой ЧАЩИ ВСЕГО. А вот кто я такой, убей — не знаю! Следовало бы, наверное, назвать какие‑нибудь мои особенности, вытекающие из того обстоятельства, что я Ой ли‑Лукой ли, но никакие такие особенности мне неизвестны. Или, скажем, перечислить события, которые в твоих представлениях были бы связаны со мной… У тебя что‑нибудь со мной связано? — Ничего, — честно сказал Петропавел. — Стало быть, на вопрос о том, кто я такой, нет ответа. Я бы квалифицировал этот твой вопрос как праздный, а тебя — как болтуна, но мне до тебя нет никакого дела. Мне есть дело только до себя!.. Вот живу я, — доверительно сообщил он, — и все время думаю: что ж это я за старик такой, а? — Нормальный старик… только грубый очень, — помог Петропавел. — Ума я к себе не приложу, — не воспользовался помощью Ой ли‑Лукой ли. — Знаю только, что таких, как я, нету больше. — Каждый по‑своему неповторим, — Петропавел беспардонно улыбнулся. — Ну, это ты брось! Таких, например, как ты, — навалом: имя им легион. А вот я… Никак не пойму, в чем мой секрет! Всю жизнь бьюсь над собой, да бестолку. Иной раз спросишь себя: «Старик! Чего ты хочешь?» — и сам себе ответишь: «Не знаю, старик». Петропавлу не понравилось, что Ой ли‑Лукой ли на ходу растоптал его индивидуальность, и он не без сарказма поинтересовался: — Да что же в Вас такого необычного? — В том‑то и вопрос! — оживился старик. — Я вот каждого вижу насквозь, в мельчайшей букашке прозреваю ее сущность — и нет для меня никакой загадки в мире, кроме себя самого: тут я — пас! Ну, не удивительно ли, что за всю мою долгую жизнь я ни разу — обрати внимание: ни разу! — не встретил никого, кто был бы точно таким же, как я? Вот уж создала природа — так создала… — Давайте о чем‑нибудь другом поговорим, — предложил Петропавел. — Про Вас я уже, кажется, все понял. И если попробовать… ну, истолковать… — Не смей меня истолковывать! — завизжал старик. — Понимаешь — и понимай себе, а истолковывать не смей! Понимать, хотя бы отчасти, — дело всех и каждого; истолковывать — дело избранных. Но я тебя не избирал меня истолковывать. Я для этого дела себя избрал. Есть такой принцип: познай себя. А такого принципа, как познай меня, — нету. Между тем, познать — это и значит истолковать. Так что отойди от меня в сторону… И там заткнись. А я себя без твоей помощи истолкую. — Ну и пожалуйста, — сказал Петропавел. — Уж лучше я к Соловью‑разбойнику пойду, чем с Вами тут… — К Муравью! — перебил Ой ли‑Лукой ли. — К Муравью‑разбойнику, это существенно. А что касается СолоВия, то СолоВий… СолоВий, а не соловей! — он не тут живет. СолоВий — это птичка такая страшная, у которой веки до земли, — она там живет, — и он махнул рукой влево, — возле ГИПЕРБОЛОТА ИНЖЕНЕРА ГАРИНА. — Возле… чего? — обалдел Петропавел. — Возле ГИПЕРБОЛОТА… ну, это такое сверх‑болото — жуткое, туда всех затягивает! Болото болот, в общем… А названо оно в честь инженера Гарина — я не знаю, кто это, но в его честь. — Понятно, — ухмыльнулся Петропавел. — Так вот, это я насчет СолоВия, что он не тут живет. А Муравей‑разбойник — гроза лесов и полей. Его вообще никто никогда не видел, но все ужасно боятся. Тут уж Петропавел не выдержал и расхохотался: — Как же это он — гроза лесов и полей, когда его никто не видел никогда? — Ну как‑как… Плод народного суеверия, следствие неразвитости науки… мифологическое сознание и все такое. Познать не можем — и обожествляем, что ты прямо как маленький! Это и Ежу понятно. Эй, Еж! — крикнул он в пространство. ‑Тебе понятно? — Мне все понятно, — отозвался из пространства некто Еж. — Вы же каждого видите насквозь, — не оценив заявления Ежа, напомнил старику Петропавел. — Почему бы тогда Вам самому не познать вашего муравья? — Насквозь вижу, ты прав. Но это если видно. А Муравья‑разбойника не видно. Впрочем, я бы, может быть, его все равно познал… Ан — такого принципа, как познай его, — тоже нету: я же тебе говорил, есть один принцип — познай себя. И потом… он злой как собака. Тут вот кто‑то из наших гулял по ЧАЩЕ ВСЕГО — в самые дебри зашел, решил: была не была, и шасть — прямо к логову!.. Ну, понятно: чем дальше влез, тем ближе вылез! Слышит — богатырский пописк… Он возьми да и крикни: «Муравей‑разбойник, разрешите я Вас познаю!» Так тот — ни слова в ответ. Молчит и злится — представляешь? Петропавел изо всех сил старался сохранить серьезность: — Да как он хоть выглядит, этот Муравей — разбойник? Ой ли‑Лукой ли принял церемонную позу и начал: — Народное воображение рисует его могучим и громадным — о трехстах двенадцати головах и восьми шеях, с тремя когтистыми лапами, покрытыми чешуей речных рыб. Его грудь спрятана под панцирем пятисот восьмидесяти семи черепах, левое брюхо обтянуто кожей бронтозавтра, а правое… — Довольно‑довольно, — остановил лавину ужасов Петропавел. — С народным воображением все понятно. А на самом‑то деле он какой? — Да ты что, муравьев никогда не видел? — удивился Ой ли‑Лукой ли и, как показалось Петропавлу, поскучнел. — Ну, черненький, должно быть, невзрачный такой, мелкий… Букашка, одним словом. Но суть не в том, каков он на самом деле, — суть в том, каким мы его себе представляем. — Ой ли‑Лукой ли набрал в легкие воздуха, чтобы продолжить повествование, но Петропавлу удалось встрять: — Какой же смысл приписывать кому бы то ни было признаки, которыми он не обладает? В ответ Ой ли‑Лукой ли произнес вот что: — Все‑таки ты зануда. И ханжа. Можно подумать, сам ты никогда не приписывал никому признаков, которыми тот не обладает! В этом же вся прелесть — видеть нечто не таким, каково оно на самом деле! — Что‑то не нахожу тут особенной прелести, — сознался Петропавел. — Во всяком случае, сам я стараюсь этого не делать. — Но ведь делаешь? — с надеждой спросил Ой ли‑Лукой ли. — Или ты никогда не был влюблен? Каждый ведь в кого‑нибудь влюблен. Я даже знаю одного, который влюблен в Спящую Уродину, так вот он… — Боже мой, кто это? — Петропавла ужаснула подробность имени. — Неважно! — отмахнулся Ой ли‑Лукой ли, — он утверждает, что красивей ее нет никого на свете — полный бред! Но, кроме того, он готов поклясться, что она самая чистая и светлая душа в мире. Не— понятно, когда он успел это выяснить: на моей памяти — а я старше его лет на… несколько! — Спящая Уродина ни разу не проявляла вообще никаких качеств, ибо все время спала как убитая. Теперь подумай о той, в которую ты влюблен!.. Петропавел проницательно улыбнулся: — Той, в которую я влюблен, я ничего не приписываю. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что внешность у нее не фонтан и ума особенного нет, и вообще… — Ты или не влюблен, или дурак. Петропавел даже не успел оскорбиться — так быстро, с ветки на ветку, исчез Ой ли‑Лукой ли в ЧАЩЕ ВСЕГО, оставив после себя в воздухе обрывок странным образом видоизмененной «Песенки герцога»: Серьги красавицы — Словно пельмени…
|
