Предметом изучения в лингвоэпистемологии является познавательная функция языка. Она изучается с двух точек зрения – слушающего и говорящего. Используя другую терминологию, мы можем назвать первую точку зрения семасиологической, а вторую – ономасиологической. Мы можем говорить также о двух формах познавательной функции языка – семасиологической и ономасиологической. В чем сущность семасиологической формы познавательной функции языка? Какова роль языка в познании с точки зрения получателя речи? Ответ на этот вопрос не вызывает особых затруднений. Каждый понимает, что мы познаем мир не только и даже не столько непосредственно, сколько с помощью языка. Иначе говоря, мы узнаем что-либо новое не только благодаря нашим собственным наблюдениям за окружающей действительностью и за нами самими, но также и благодаря тому, что другие, более информированные в тех или иных вопросах люди передают нам нечто новое об этой действительности и о нас самих. Передача информации осуществляется не только с помощью языка. Она осуществляется с помощью живописи, музыки и других знаковых средств, однако язык является основным средством, с помощью которого одни люди передают познавательную информацию другим. На этом главным образом держится все образование – начиная со школы и кончая докторантурой. Учителя, как правило, старше своих учеников. А отсюда вытекает вывод: благодаря языку люди старших поколений передают свой опыт людям более молодых поколений. Язык можно рассматривать как связующее звено в истории человечества. Благодаря тому, что результаты познавательной деятельности могут закрепляться в письменной форме (т. е. в книгах, статьях и т. д.), люди могут приобретать знания не только в непосредственном об­щении, но также и через посредство письменной формы языка. В XX в. для передачи познавательной информации стали использовать разнообразные лингвотехнические средства – радио, телевидение и т. д. Однако и до сих пор письменно закрепленные знания используются в качестве основного источника познания (наряду, конечно, с устной, технически неопосредованной формой передачи знаний). Независимо от того, о какой форме передачи зна­ний идет речь, в любом случае познавательный опыт одного поколения передается другому в первую очередь с помощью языка. В этом его непреходящая ценность. К. Д. Ушинский писал: «В сокровищницу родного языка складывает одно поколение за другим плоды глубоких сердечных движений, плоды истори­ческих событий, верования, воззрения, следы прожито­го горя и прожитой радости, – словом, весь след своей духовной жизни народ бережно сохраняет в народном слове. Язык есть самая живая, самая обильная и прочная связь, соединяющая отжившие, живущие и будущие поколения народа в одно великое, историческое живое целое» (Цит. по: Горский Д. П. Роль языка в познании // Мышление и язык / Под ред. Д. П. Горского. – М., 1957.—С. 77). Более трудным представляется вопрос о том, какова роль языка в познавательной деятельности говорящего. Познающий субъект может познавать мир в процессе наблюдений за внешним от него и внутренним миром. И в этом процессе язык в какой-то мере влияет на познавательную деятельность. Онома-сиологическая форма познавательной функции языка была поставлена в центр внимания в XX в. неогумбольдтианцами. Они разработали так называемую гипотезу лингвистической относительности. Остановимся на характеристике этой гипотезы и на ее критике. Тем самым мы ответим на вопрос о роли языка в познании с точки зрения говорящего. Гипотезу лингвистической относительности обычно называют гипотезой Сепира—Уорфа, имея в виду американских авторов этой гипотезы, однако ее раз­рабатывали и немецкие неогумбольдтианцы – Л. Вайсгербер, X. Хольц и др. Сущность этой гипотезы, пожалуй, лучше всего выразил Эдвард Сепир. Он писал: «Люди живут не только в объективном мире вещей и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают, они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который является средством общения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать действительность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых частных проблем общения и мышления. На самом деле «реальный мир» в значительной степени строится на основе языковых норм данной группы... Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или иные явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предлагают данную форму выражения. Язык служит руководством к восприятию социальной действительности. Мир, в котором живут общественные образования, говорящие на разных языках, представляет собою различные миры, а не один и тот же мир» (Цит. по: Панфилов В. 3. Гносеологические аспекты философских проблем языкознания. – М., 1982. – С. 21 – 22; Звегинцев В.А. Язык и лингвистическая теория. – М., 1973. – С. 200). Развивая мысли своего учителя, Б. Уорф дал более категорическую формулировку сущности гипотезы, о которой идет речь: «Лингвистическая система каждого языка не просто передаточный инструмент для озвученных идей, но скорее сама творец идей, программа и руководство для интеллектуальной деятельности людей... Мы исследуем природу по тем направлениям, которые указываются нам нашим родным языком» (Цит. по: Звегинцев В. А. Очерки по общему языкознанию. – М., 1962. – С. 313). Короче говоря, сущность неогумбольдтианства состоит в интерпретации языка как окна в мир. Язык, с точки зрения неогумбольдтианцев, представляет собою промежуточное звено между человеком, его сознанием и окружающим миром. Каков язык – таково и в определенной мере сознание говорящего на этом языке народа. Истоки подобной интерпретации активного характера языка по отношению к познанию восходят к В. Гумбольдту. В. Гумбольдт писал: «Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир вещей. Эти наши выражения никоим образом не выхо­дят за пределы простой истины. Человек преимущественно – да даже и исключительно, – поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, – живет с предметами так, как преподносит ему язык. Посредством того же самого акта, в силу которого он сплетает изнутри себя, он вплетает себя в него; и каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем видении мира; до известной степени фактически так дело и обстоит, поскольку каждый язык содержит всю структуру понятий и весь способ представлений определенной части человечества» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. – М., 1984. – С. 80). Из этих рассуждений выдающегося философа языка его последователи сделали вывод о том, что степень взаимопонимания между людьми, говорящими на разных языках, зависит от степени структурно-семантической близости между этими языками. «Мы сталкиваемся, таким образом, – писал Б. Уорф, – с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» (Уорф Б. Отношение норм поведения и мышления к языку // Новое в лингвистике. Вып. 1. – М., 1960. – С. 168). Каким образом следует относиться к гипотезе Сепира – Уорфа? Двойственно. В ней есть рациональное зерно и есть издержки. В чем состоит ее рациональное зерно? В том, что она основывается на действительных структурно-семантических различиях между языками. Эти различия усваиваются носителями того или иного языка с детства и вместе с ними они в какой-то мере приобретают особую точку зрения на мир. Что это за структурно-семантические различия? Выделим здесь некоторые из них. 1. Пример Л. Вайсгербера. В средневерхненемецком языке, в отличие от современного немецкого, не было обозначения животного вообще, но были специальные слова для обозначения различных видов животных: Tier – бегающее, Vogel – летающее, Wurm – ползающее, Fisch – плавающее. «Это четко членящаяся картина, – писал Л. Вайсгербер, – но она совершенно не похожа ни на имеющиеся зоологические классификации, ни на ее состояние в современном немецком языке. Так же как в отношении современного немецкого языка, мы можем говорить о средневерхненемецком, что и в нем речь идет об особой языковой картине мира» (Цит. по: Звегинцев В. А. Язык и лингвистическая теория. – М., 1973. – С. 311). В современном немецком языке мы имеем дело с такой «картиной животного мира»: Tier – животное, Vogel – птица, Wurm – червь, Fisch – рыба. 2. Обозначение больших чисел в русском языке и, скажем, в немецком осуществляется в структурно-семантическом отношении по-разному. Например: в русском 1385 = 1000, 300, 80 и 5, а в немецком – dreizehnhundert-fünf-und-achtzig = 13 сотен, 5 и 80. 3. На месте русского слова «сутки» в романских и германских языках лакуны. 4. Много отличий в сегментации цветового спектра. Так, если в русском языке синий и голубой цветка обозначаются двумя различными словами, то в английском и немецком они обозначаются одним словом (blue, blau). Во вьетнамском языке слово xanh указыва­ет сразу на три цвета – зеленый, синий и голубой. В языке австралийского племени аранта используется одно слово для обозначения синего, зеленого и желтого цветов. 5. В эскимосском языке отсутствует отдельное наименование для снега вообще, зато имеются спе­циальные обозначения различных видов снега – падающего, талого, несомого ветром и др. 6. Во вьетнамском языке представлено 13 наименований для разных видов бамбука. Что же следует из такого рода примеров? Структурно-семантическое своеобразие того или иного языка не может не оказывать влияния на познавательную деятельность его носителей. Это проявляется прежде всего в том, что сам язык требует от его носителей познавать те явления, для которых в данном языке имеются специальные наименования. Так, эскимосский язык понуждает познавать различные виды снега уже потому, что в этом языке имеются специальные обозначения для разных оттенков снега, его положения, состояния и т. д. То же самое относится к различным видам оленей у северных народов или к разным видам бамбука у вьетнамцев. Эксперименты показывают, что влияние языка на познание выражается и в том, что членение окружаю­щего мира у людей, говорящих на разных языках, в какой-то мере задается лексической структурой того или иного языка. Так, австралийцам из племени аранта на первых порах трудно отграничивать друг от друга синий, зеленый и желтый цвета потому, что в их языке нет отдельных слов, служащих для обозначения данных цветов. Это указывает на то, что в гипотезе Сепира—Уорфа содержится рациональное зерно. В гипотезе, о которой идет речь, вместе с тем представлена тенденция, связанная с преувеличением роли языка в познании. Ее авторы полагали, что люди вообще не способны преодолеть тиранию слов, что структурно-семантические отличия, имеющиеся между языками, создают препятствия, не позволяющие людям, которые говорят на разных языках, до конца по­нять друг друга. Тиранию языка, тем не менее, раз­ноязычные люди могут преодолевать. Это возмож­но за счет непосредственных наблюдений за окружающим миром. Это дает возможность, в частности, людям невьетнамской национальности различать различные виды бамбука, а представителям племени аранта отграничивать синий, зеленый и желтый цвета. Еще Томас Гоббс (английский философ XVIII в.) писал: «Язык, что паутина: слабые умы цепляются за слова и запутываются в них, а более сильные легко сквозь них прорываются» (Гоббс Т. Избранные произведения. Т. 1. – М., 1964.— С. 79).