| Цель работы - описать (в плане предварительного исследования) лишь один параметр авторской индивидуальности в научном тексте, обозначенный у нас термином “авторская самооценка”1. Попытка рассмотреть авторскую самооценку как прагматическую (воздействующую) единицу на материале целостных произведений сербской научной литературы с акцентированием нормативно-узуального аспекта (стереотипизации), связи мышления и речи, а также попутным привлечением данных на материале русского2 языка предпринимается впервые. В силу некоторой неразработанности проблемы конкретному анализу в основном подлежит материал, иллюстрирующий смысл3 “завышенной самооценки”.
Не следует доказывать, что самооценка - разновидность оценки. Разногласия по поводу того, что является и что не является оценкой, очень велики. Исследователи, занимающиеся проблемой оценки, нередко связывают ее с понятием ценности4, которую понимают по-разному (Александрова 1986: 153). Филологи обычно дают широкую трактовку ценности, причем оценка рассматривается, например в стилистике научной речи, то слишком узко (коннотативное значение слова), то она разрабатывается применительно к проблемам сосуществования эмоционального5 и логического (Разинкина 1970), выражения авторского “я”6 (Лаптева 1977), авторской речевой индивидуальности (Терешкина 1981, Матвеева 1997а), “субъекта познания” (Котюрова 1986) и его “диалогической реакции” (Александрова 1986). Оценка (оценочность) понимается и как особый стилистический прием (связанный с элиминированием из научной литературы всего эмоционального, образного и в значительной степени всего субъективнооценочного - Троянская 1982), возводится в отдельную ФССК или же связывается с категорией модальности (тональности) и другими ФССК (Кожина 1989, Матвеева 1997). Наконец, оценка включается в понятие “полимодальность” научного текста, интегрированного фактором “субъект речи” (Лапп 1993). Отметим в новейших работах по стилистике попутное упоминание и достаточно узкую (лишь имплицитно высказанную) трактовку авторской самооценки как весьма элементарного (частного) феномена, входящего в “прагматикон личности” при рассмотрении “личностных характеристик автора в научном тексте” (Матвеева 1997а: 18-19).
На основании всего вышесказанного можно заключить, что всякая оценка, являясь видом интеллектуальной деятельности, занимает важное место в процессе познания, так как мышление базируется на единстве познания окружающего мира и отношения к нему. Этим же и обусловлена, по всей вероятности, довольно сложная интерпретация на текстовой плоскости функциональных семантико-стилистических категорий “оценка”, “экспрессивность”, “авторизация” и др. Очевидно, сказанное перекликается в современной стилистике текста7 с дискуссионной проблемой набора и взаимозависимости функционально-речевых категорий, способных адекватно моделировать текст (Матвеева 1997: 192). Следовательно, проблемой теоретического и методологического характера становится и собственно рассмотрение авторской самооценки как частного коммуникативно-прагматического смысла8, заложенного в многомерной и иерархической содержательно-смысловой структуре научного произведения.
Множественность бытующих в настоящее время лингвостилистических концепций несколько сглаживается общим согласием в том, что существует строгая взаимосвязь “текстового анализа с теорией речевой деятельности” (Матвеева 1997: 190). Именно поэтому в российской9 стилистике и становится актуальным обоснование психолингвистического10 подхода, построенного на междисциплинарной основе (Кожина 1996а: 9-10). Однако и здесь следовало бы, прежде чем перейти к самой теме, оговорить наши исходные позиции.
В нашей трактовке, наиболее общей концептуальной основой лингвостилистических разысканий служит общая теория функциональных систем, разработанная академиком П.К.Анохиным (1973). Теория эта раскрывает, что особенно важно, универсальные черты функционирования, изоморфные для огромного количества объектов. В русле данной теории центральным фактором системы является результат. При этом системой “можно назвать только такой комплекс избирательно вовлеченных компонентов, у которых взаимодействие и взаимоотношение приобретают характер взаимоСОдействия компонентов на получение фокусированного полезного результата” (Анохин 1973: 28). Главной чертой каждой функциональной системы является ее динамичность. Структурные образования, составляющие функциональные системы, обладают исключительно подвижной мобилизуемостью. Именно это свойство систем и дает им возможность быть пластичными, внезапно менять свою архитектуру в поисках запрограммированного полезного результата. Следует заметить, что цель11 получения данного результата возникает раньше, чем может быть получен сам результат. Причем “интервал между этими двумя моментами может равняться и минуте, и годам...” (с.32). Наконец, самый “процесс оценки полученного реального результата осуществляется из сличения прогнозированных параметров и параметров реально полученного результата (...) Если результат соответствует прогнозированному, то организм [значит, познающий субъект. - А.С.] переходит к следующему этапу поведенческого континуума. Если же результат не соответствует прогнозу, то в аппарате сличения возникает рассогласование, активизирующее ориентировочно-исследовательскую реакцию, которая, поднимая ассоциативные возможности мозга на высокий уровень, тем самым помогает активному подбору дополнительной информации” (с.52).
Подводя итог краткому экскурсу в теорию П.К.Анохина, хотелось бы напомнить, что центральный критерий упрощения множества (т.е. результат системы) можно использовать лишь в качестве общей опоры при объяснении скрытых механизмов языковой коммуникации и текстовой деятельности.
Далее. Вслед за В.Г.Костомаровым и Е.С.Троянской, считаем целесообразным разграничивать (исходя из особенностей их стилистического воздействия) “стандарт” (= стереотип) и “шаблон” (= штамп), считая “стандартом лишь такое использование автоматически воспроизводимых языковых средств, которое связано с достижением определенного положительного стилистического эффекта в отличие от шаблона, где этот эффект негативен” (Троянская 1982: 252). Следует подчеркнуть, что стереотип применительно к функциональному стилю является, в нашем понимании, базовым критерием комплексной оценки правильности речи, т.е. представляет собой ядро стилевого узуса12. Соблюдение последнего способствует (хотя не в равной степени) экономии умственных усилий как отправителя, так и получателя информации. Наряду с этим стереотипность мышления и речи, по справедливому утверждению13 М.П.Котюровой (1997), имеет большое значение и для формирования единого фонда научного знания, или “твердого ядра науки” (“объектный” аспект коммуникации), и для эффективной научной коммуникации ("субъектный", психологический аспект). В процессе передачи научной информации ученый, как правило, не занимается словотворчеством, он не создает (во всяком случае это не является его целью) оригинальных словосочетаний и индивидуально-авторских оборотов (Гвишиани 1986: 239). Как это ни парадоксально, на фоне усиливающейся стереотипизации14 научному стилю мышления и речи присуще, несомненно, и творческое15 начало в использовании языка. При этом характер проявления творческого начала и индивидуального в речи ученого обусловлен спектром экстралингвистических факторов, таких, как природные и социальные свойства личности, особенности когнитивного стиля, готовность акцептора результатов действия на основе доминирующей мотивации извлекать из памяти жизненный прошлый опыт и его результат (Анохин 1973: 49-50), способность к саморедактированию текста, способность к умелому сочетанию “нейтрального” и “эмоционального” (Гвишиани 1986: 240), степень редакторской правки, национально-культурные и общеязыковые традиции, уровень развития данной науки и ее значение в жизни общества, степень отвлеченности16 науки, направленность содержания, жанр, время написания конкретного научного текста, способ его развертывания для адресата (Терешкина 1981: 112) и др.
Таким образом, проблемы стереотипности научной речи под указанным углом зрения, несомненно, имеют комплексный характер, поэтому на действительно научной основе могут разрабатываться благодаря лишь совместным усилиям лингвистов, психологов, логиков и представителей других смежных областей знания. Ибо интерпретация стилистических фактов сопряжена, по справедливому утверждению М.П.Котюровой (1997), и с глубиной проникновения в семантику текста, и с различной широтой охвата коммуникативной среды того или иного текста.
Итак, возвращаясь к вопросу самооценки, отметим несколько возможных аспектов ее рассмотрения, а именно: 1) аспект психологический (деятельностный), 2) социально-психологический, 3) лингвостилистический (нормативно-узуальный). Для целей данной работы два первых аспекта условно подчинены раскрытию третьего.
В психологии известно, что самооценка “внешне выражается в том, как человек оценивает возможности и результаты деятельности других (например, принижает их при завышенной самооценке” - Головин 1997: 583). Кроме того, оценки “человеком самого себя и других людей, как правило, содержат информацию о тех или иных свойствах субъекта и его социального окружения, и о ценности этих свойств. Благодаря этому оценки человеком других людей (О) и самооценки (С) становятся для личности инструментами самоуправления и управления чужой деятельностью, выполняющими весьма ответственную роль в организации как текущей жизни, так и развития субъекта” (Бодалев 1976: 195-196).
Как известно, проявление самооценки в речевой деятельности ученых (их научном творчестве) весьма закономерное явление, поскольку оно обусловлено глубокой преемственностью знания, единством научной мысли и научной речи при получении нового знания (Котюрова 1986: 43-44). И в этом, кажется, нет ничего особенного. Однако суть проблемы выражается не в том, что в научных текстах самооценка вообще проявляется, а в том, как проявляется. Вопрос как представляет интерес именно17 для стилистики и ее нормативно-узуальной сферы. Иначе говоря, определенные жанровые разновидности, как правило, весьма чувствительны к привнесению в текст личностного, особенно в случае отражения завышенной самооценки. Одним из надежных показателей комплексного проявления в тексте авторской завышенной самооценки служит, несомненно, ответная реакция18 реципиента (Цвиллинг 1986: 7), получившая название “незапланированного коммуникативного эффекта” (об этом скажем ниже).
С психологической точки зрения раскрытию причин проявления авторской (завышенной) самооценки способствует анализ мотивационно-потребностной сферы познающего субъекта. Мы исходим из того, что научная деятельность является полимотивированной, т.е. одновременно отвечает двум или нескольким мотивам19, причем “действия человека объективно всегда реализуют некоторую совокупность отношений: к предметному миру, к окружающим людям, к обществу, к самому себе” (Леонтьев 1982: 76). Представляется, что феномен самооценки в русле деятельностного подхода можно соотнести с механизмом образования второстепенных мотивов (мотивы-стимулы). Известно, что мотивы-стимулы не столько “запускают”, сколько дополнительно стимулируют определенную деятельность в случае ее полимотивированности (Головин 1997: 311). Если при анализе деятельности естествен путь потребность - мотив - цель - действие, то в реальной деятельности постоянно идет обратный процесс: в ходе деятельности формируются новые мотивы и потребности. Как новые мотивы образуются в ходе деятельности - вопрос очень сложный (Головин 1997: 310). Следовательно, чтобы в области текстовой деятельности подойти к мотивам, связанным с проявлением завышенной самооценки, необходимо обратиться к комплексным научным экспериментам20. Но пока достаточно подчеркнуть, что авторская самооценка (адекватная, пониженная или завышенная) обычно находит свое действительное отражение в текстовой ткани произведения.
Обращаясь к социально-психологическому аспекту анализа завышенной самооценки, можно с определенной долей уверенности предположить, что она так или иначе соотносится с понятиями элиты (научной и политической), лидерства, престижа, неадекватной Я-концепции, эготизма, эгоцентризма и др. Не вдаваясь в подробности этого аспекта проблемы, подчеркнем лишь то, что мы склонны в текстовом отражении завышенной самооценки усматривать, прежде всего, опосредованное проявление механизма защиты21 межгрупповых интересов. Примечательно, что фактическая принадлежность индивида (автора с завышенной самооценкой) к некоей социальной общности (напр. элите) может оказаться мнимой, воображаемой (об этом и пойдет речь в лингвистическом анализе текстов; см. ниже).
Наконец, обратимся к лингвостилистическому аспекту анализа авторской самооценки. Исследование компонентов содержательно-смысловой стороны текста (в данном случае - филологической статьи) в русле деятельностного подхода предполагает понижение уровня языковой абстракции сравнительно с макростилевым, т.е. требуется и переход на уровень макростилевых разновидностей, и обращение к проблематике речевых жанров22, функционально-смысловых блоков текста, типов речи (ср. Салимовский 1997: 286-287), и учет ограничений, накладываемых авторской индивидуальностью.
Как уже говорилось, отдельные жанры научной литературы в силу сложившихся традиций (коммуникативно-культурной конвенции) оказываются, как правило, достаточно чувствительными к привнесению в текст личностных компонентов, особенно в случае отражения завышенной самооценки, что обычно вызывает у читателя “незапланированный” коммуникативный эффект. Сразу же отметим, что лингвостилистическая интерпретация воздействующей единицы - завышенной авторской самооценки - не исчерпывается вычленением какого-нибудь одного языкового средства из поверхностной структуры текста. Например, одного лишь указания на усиление “ячества” в каком-нибудь тексте недостаточно, чтобы “обвинить” конкретного автора в неадекватной (т.е. завышенной) самооценке. Иначе говоря, здесь необходимо наметить некую совокупность критериев, достаточную для того, чтобы относительно объективно выявить на текстовой плоскости наличие данного смысла. Нередко в поисках этих критериев исследователю приходится анализировать не только отдельную статью данного автора, но и целую серию его научных трудов (различной жанровой принадлежности), чтобы наметить характерные для его стиля тенденции к употреблению языковых единиц. При этом необходимы также знания социокультурного фона, который не всегда передается непосредственно языковыми средствами (т.е. необходимы не только собственно языковые, но и экстралингвистические реалии).
Учитывая достаточно широкий экстралингвистический контекст и руководствуясь идеей определенной урегулированности коммуникативно-культурных конвенций в жанровых разновидностях научной литературы, приходим к рабочей гипотезе: при интерпретации смысла завышенной авторской самооценки необходимо исходить из некоего “пучка” взаимосодействующих (кооперирующих!) текстовых сигналов, которые только в синтезированной совокупности способны объяснить феномен авторской самооценки и так называемый “незапланированный” коммуникативный эффект. Этот методологический прием в условиях дефицита информации, относящейся к объективной стороне личности отправителя сообщения, призван несколько ограничить возможную необъективность оценок интерпретатора-исследователя, предупреждая одновременно стереотип восприятия.
Позиции интерпретатора-исследователя и обычного читателя научного текста, разумеется, несколько различны. Однако и у того и у другого встреча в тексте со смыслом завышенной авторской самооценки порождает помехи в восприятии информации, предназначенной для передачи. Налицо “незапланированный” коммуникативный эффект, который может снабдить читателя “избыточной информацией о характере личности автора, снижающей степень авторитетности его утверждений, вызывающей сомнение в его компетентности, в достоверности сообщаемых им сведений ...” (Цвиллинг 1986: 7).
Итак, основополагающим фактором смысла авторской завышенной самооценки в исследуемых текстотипах филологической статьи является всевозможного рода принижение23 других авторов и результатов их деятельности. С этим фактором, как правило, взаимосодействуют различные формы эготизма в речи (чаще всего, эксплицитного “ячества”). Остальные же варьирующиеся факторы (значимые для интерпретации анализируемого смысла) выполняют некоторые свои частные функции, принимая одновременно участие и в создании своеобразного фона, направленного на максимализацию убеждающего воздействия на читателя. Поэтому здесь широко применяются, как правило, методы научной (полу)фикции24 и другие виды нестрогой методологии, явно свидетельствующие об отсутствии рациональной25 аргументации. Эти же приемы, что очень важно, гармонично сочетаются с “манипуляторским подходом к сознанию аудитории26, направленным на то, чтобы добиться максимальной эффективности при минимуме социальной ответственности” (Головин 1997: 520).
Таким образом, полимотивированность фона очевидна, поскольку таковой же является и собственно текстовая деятельность. Поэтому фон этот может одновременно служить отдельным авторам почвой для решения некоторых сугубо личностных психосоциальных проблем (например, для демонстрации якобы авторской престижности, принадлежности к элите и т.п.). Следовательно, в плане интерпретации значимыми сигналами в тексте могут оказаться и способы выражения авторского Я, и характер ссылок на собственные ранее опубликованные (и свои неопубликованные) работы, и характер умолчания своих научных предшественников (корректность обращения со “старым знанием”), и всевозможные отклонения от эмоциональной и субъективно-оценочной нейтральности повествования, и пр. Обратимся, наконец, к конкретным иллюстрациям, почерпнутым из современных статей27 по филологии.
В проанализированных нами источниках в качестве объекта принижения чаще всего выступают определенные социальные общности, которые так или иначе имеют отношение к текстовой деятельности. Склонность у сербских ученых-филологов к принижению других выражена неравномерно. У одних авторов - это лишь спорадическая примета, тогда как у других уже можно говорить о проявляющейся тенденции. Так, имеются научные филологические тексты (причем тексты собственно полемического28 характера здесь исключаются) какого-нибудь одного автора, в которых принижение других является почти “нормой”. Там же, якобы попутно, с оттенком недоброжелательности принижают и “диалектологов”, и “грамматистов”, и “сочинителей народных песен”, и “югославский или сербский народ”, и “народ России и бывшего Советского Союза” и др. Вот примеры (полужирный шрифт в цитатах наш. - А.С.):
“Пошто наши диjалектолози, неупућени у проблем, нису досада били окренути ка томе да, идући на jезички терен, трагаjу, поред осталог, иза евентуалним постоjањем овде описане детерминативне употребе израза плав ...” (ИВ1, 14); “Забринути су, у ствари, углавном они коjи су управо наjвише заслужни за наше извлачење из муцавости израза - књижевници. Што се наших граматичара тиче, њихова су расположења по правилу, бар доскора, била управо обрнута: улагали су све своjе снаге да докажу да jе таj наш “десетерачки jезик” ... (ИВ2, 158); “Не мање jе, међутим, значаjно jедно питање коjе се, нажалост, по правилу не поставља, а требало би га поставити: имаjу ли наше тек описмењене, а од малих ногу на туђице привикле генерациjе неки активан однос према њима?” (ИВ2, 179); “Људи коjи без икаквих резерви уживаjу у народњацима нису у своjоj општоj, па стога ни у jезичкоj култури далеко одмакли. Међутим, то су наjброjниjи представници српског народа данас, настањени по селима и градовима, чак првенствено по градовима” (ИВ2, 188); “Чим jе почела “перестройка” и Руси су своj jезик широко отворили англицизмима; стручна литература обjављена последњих година пуна jе осврта на жив оптицаj туђица као што су, рецимо, джаст-ин-тайм или джогинг у рускоj изражаjноj свакидашњици. Америци ниjе потребно да се ратом потврђуjе као прва сила света; довољно сведочанство о томе прибавља jоj њен jезик” (ИВ2, 178).
Последний из вышеприведенных примеров с оттенком иронии (совсем неясно, по каким причинам) подает читателю мысль о том, что у советских людей (либо россиян) для утверждения своего престижа якобы нет и не было никаких собственных культурных достоинств, кроме как воевать против других народов либо угрожать им войной. Невольно заинтересовавшись этим броским примером, хотелось как-то поверить, что высказанное принижение было все-таки лишь “случайностью”. К сожалению, в другой статье (в другом контексте) встречаем даже авторскую “методическую рекомендацию”, своего рода поучение будущим сербским поколениям о том, как следовало бы относиться к русской лексике (читай: ко всему русскому и славянскому). Примечательно, что последнее велит якобы не сам автор статьи, а великий Вук Караджич:
“Уколико ниjе по среди нека случаjна омашка, а мали су изгледи да jесте, разлог таквом поступку треба тражити у његовом [“његовом” = речь идет о Вуке Караджиче. – А.С.] зазирању од “славjаносербске”, односно рускословенске / руске лексике; радиjе jе, очигледно, пристаjао да се одрекне неке речи коjа, додуше, живи у народу, али коjа своjим лексичким склопом неодољиво подсећа на “туђицу” те недраге му провениjенциjе, него ли да евентуално сам припомогне, тиме што ће jе унети у Српски рjечник, њеном даљем опстанку у нашем културном изразу” (ИВ2, 72).
Принижение других встречается и в общетеоретических статьях, где оно нередко пронизано иронией, даже с оттенком недоброжелательности к адресату [В приводимом ниже примере ученый-англист отвергает факт о существовании в лингвистике понятия “научный функциональный стиль” (= серб. “jезик струке”), убеждая с явным эмоциональным накалом остальных коллег-лингвистов в том, что они же не лингвисты, а обыкновенный “профессорско-преподавательский состав” (= серб. “наставници”).]; ср. следующий отрывок:
“Пре свега, стручни jезик за наставника ниjе нека магловита апстрактна категориjа коjу би на поjавном плану тек требало дефинисати, него конкретан и у општим цртама довољно jасан наставни циљ, емпириjски манифестован у корпусу текстова из одређене стручне области. Према томе, за лингвисту коjи гледа из угла jезика и тражи систем, стручни jезик jе тек потенциjална категориjа. Али за наставника коjи гледа из угла струке, утолико што jе суочен са текстовима чиjа струковна припадност и аутентичност не подлежу сумњи, та категориjа jе већ унапред задата тиме што jе представљена датим стручним jезиком. У овом смислу могло би се претпоставити да jе задатак наставника лакши, jер они већ знаjу шта су за њих стручни jезици коjе треба да предаjу, док лингвисти тек мораjу да утврде општа обележjа стручног jезика као поjаве” (РБ1, 22-23).
Сразу же за этим продолжается язвительный контраст (“лингвисти” - “наставници стручног jезика”) с иронией отмежевания, в которой автор-англист ставит акцент на том, что преподаватели иностранных языков в значительной степени якобы не владеют (теоретически и практически) “общим языком”, в силу чего последние, по словам того же автора, чуть ли не “попадают впросак” (серб. “наставник се налази у неприjатном процепу” = рус. “преподаватели попадают впросак”). Об этом свидетельствует следующий отрывок:
“По природи своjих преокупациjа, лингвисти су склони да тежиште ставе на општи jезик, изводећи из њега поjам стручног jезика (стручни jезик jе оно што ниjе општи jезик). Насупрот томе, наставници стручног jезика природно полазе од ове jезичке специjалности, па jе за њих општи jезик деривативан феномен (општи jезик jе оно ниjе стручни jезик). Тако испада да лингвистима, усредсређеним на општи jезик, измиче стручни jезик, док за наставнике, заокупљене стручним jезиком, главни практични проблем често представља управо идентитет и обим поjма општег jезика. Ваљано утемељена настава страног стручног jезика теориjски претпоставља довољну меру знања општег jезика, али не мале емпириjске тешкоће настаjу ако се установи да то подразумевано знање увелико недостаjе. У оваквоj ситуациjи – коjа, како се чини, код нас ниjе ретка – наставник се налази у неприjатном процепу. Простог и jедноставног одговора на оваj изазов сигурно нема, него ...” (РБ1, 23).
Примером экспликации оценочных позиций автора, несущих большой заряд эмоционально-экспрессивной выразительности, является использование средств иронии, что типично скорее для работ, приближающихся к научно-публицистическим и газетно-публицистическим жанрам. Например:
“Рецимо да поменута синтагма, у нашем jезику као и у преводу на друге jезике, слабо успева да прикриjе злочин коjи означава. Ваљда зато што хемикалиjа ниjе довољно jака да извади флеке од крви” (РБ, 365); “Дакле, пуj пике – не важи: оружани упад коjи jе посредством телевизиjе видео цео свет ниjе се десио, jер су се министри договорили да jе посреди нешто друго” (РБ, 364); “Браниоци Мирковаца ослобађаjу Вуковар.“ (Ово jе већ теже замислити.)” (РБ, 364).
Особо выделим несколько примеров, в которых ирония явно29 имеет оттенок недоброжелательности к адресату:
“И баш оваj наречени лидер у последње време засипа земљу и свет крокодилским сузама, представљаjући се као забринути заштитник тих истих људи!” (РБ, 365); “Остаjе тек нада да ће се господарима рата кад-тад обити о главу, уз све друго зло коjе су породили, и чудовишни jезик коjи су славодобитно измуцали” (РБ, 366); “Ево тих »бисера« наших високих интелектуалаца ... Доктор друштвених наука сматра да може да напише и »ширећи своjу експанзиjу« или да »кооперативна сарадња« делуjе научно” (НС1, 49); “На основу дугогодишьег искуства, лично сматрам да jе jедини излаз: рећи на одговараjућем jезику, страном наравно, оно што jе аутор или назови аутор рекао или чак намеравао да каже” (НС, 30).
С вышесказанным (см. приведенные примеры из статей М.Ивич) гармонично сочетается употребление некоторых излюбленных авторских слов, обладающих яркой отрицательной субъективно-оценочной окраской типа “аналфабета”, “неписмени”, “jезичко осећање наjнеписмениjег”, “писмени део народа” (Ср.: “Заборавља се: да jе данас и писмени део народа - народу сваком могућем смислу...” - ИВ2, 140), “упућени (упознати) - неупућени - недовољно упућени” (Ср: “Сви они коjи су добро упознати са принципима лингвистичке теориjе схватаjу...” - ИВ2, 148; “... како би неупућени могли помислити...” или “Мада jе довољно упућенима у општелингвистичку проблематику познато, дакле ...” - ИВ1, с.15, 16;), сигнализирующих о косвенном принижении читательской аудитории (напомним, что в двух последних примерах речь идет о современном научном журнале международного ранга). Ср. также: “Неупућени погрешно мисле да су лексичко благо Српског рjечника и Вуков изражаjни фонд jедно исто” (ИВ2, 54).
Примечательно, что на страницах международного филологического журнала к “неосведомленным” читателям (серб. “неупућени”) обращаются с таким эготизмом, что лишь в одной сравнительно краткой фразе (размещенной непосредственно в основном тексте повествования) насчитывается, быть может, рекордное (восьмикратное/девятикратное) количество сигналов о личности автора:
“У своме раду Плава боjа као лингвистички проблем (коjи jе обjављен 1994. на страницама Jужнословенског филолога, а затим прештампан у Ивић 1995) jа сам, покушаваjући да реконструишем развоjни пут израза плав у српском jезику, пошла од претпоставке... Да jе у прадавним временима било управо тако како сам претпоставила, потврду ми jе прибавио, неочекивано, сам jезик” (ИВ1, 13).
Более того. Уникальным фактом на протяжении всей современной истории сербистики и отечественной лингвистики оказался, насколько нам известно, тот случай, когда один целый сборник избранных (по большей части в недавнем прошлом уже опубликованных) текстов автора был торжественно открыт научной статьей, начинающейся личностным (буквально первым!) словом “мой” (серб. “моj”): “Моjа ће главна пажња бити овде посвећена ...” (ИВ, 9).
Во всех процитированных статьях М.Ивич (как в основном тексте повествования, так и в затекстовом аппарате) предпочтение отдается личностной (эксплицитной) манере изложения (местоимение jа + глагол; местоимение jа + глагол + местоимение себе; форма 1 л. ед. ч. глагола; притяжательное местоимение моj). Ср.:
“Ја ћу овде навести само неколико карактеристичних примера из Вуковог jезика ....” (ИВ2, 59); “Стоjановићеву изjаву о томе, узету у њеном дословном виду, jа нећу овде покушавати да браним; она се одбранити не може” (ИВ2, 124); “Имаjући у виду и изречена признања и упућену критику, jа сам себи овом приликом поставила два задатка...” (ИВ2, 119); “То што управо рекох ниjе, иначе, никакво откриће; за то се одавно зна. Још далеке 1855. године ...” (ИВ2, 62); “На то указуjе анкета коjу сам спровела” (ИВ3, 32); “Одлучивши се да обjавим оваj своj извештаj о стању ствари на нашим говорним просторима, jа сам, признаjем, имала пре свега на уму ту околност...” (ИВ1, 16); “Зато се, по моме мишљењу, и поставља сада пред науку нов задатак ...” (ИВ2, 12).
Читателю сербских филологических статей бросается в глаза отсутствие четко обоснованной системы употребления указанных языковых средств (причем у одного и того же автора, в одной и той же статье). На фоне доминирующей лично манеры (почти в любой типовой позиции) развертывания текста (напр., в заключительной части статьи) встречаются якобы синонимические и “свободно”30 выбираемые каждым автором средства:
“Закључне речи мога излагања биле би ове: у просеку узето ...” (ИВ2,202; эксплицитное “я”) // “Да закључимо. У свим синтаксичим испитивањима ...” (ИВ2, 109; форма 1 л. мн. ч. глагола = авторское “я”); “Све што jе досад речено неумитно води ка овом краjњем закључку...” (ИВ2, 194; безличная форма, т.е. завуалированное “я”) // “После свега што jе речено, мислим да jе сасвим jасно ...” (ИВ2, 117) и “Све што jе досад изложено намеће ми да у краjњем закључку истакнем следеће ...” (ИВ, 54; смешанные формы эксплицитного “я”).
Личная манера изложения сохраняется, хотя в более умеренном виде, и в других анализируемых произведениях, ср.:
“А да сам дао барем приближан оглед, предоџбу о томе чему би могла бити налик анализа коjа би хтjела бити и компаративна и стилистичка - тому се надам” - ПК, 192; “У складу са овим, нека ми буде дозвољено да закључим31 као теза о превођењу ...” (РБ3, 25).
Главная черта указанной манеры - непоследовательность использования языковых средств в рамках одного и того же произведения. Ср.:
“Помињем оваj последњи детаљ...” и “Поменули смо већ да су у тоj позициjи ...” (ПЕ, 102,104); “По моjим раниjим проценама, то би, рецимо, могао бити следећи инвентар ...” и “На краjу овог дела наше приче ...” (РД1, 10,12); “Крвава баjка”, ... - веруjем да пружа сjаjан пример за наша истраживања” и “Намера нам jе, као што и наслов наjављуjе, да до сржи песме продремо ...” (РС, 144); “За потребе овог разматрања прихватам овакав став као валидан ...” и “На таj начин долазимо до првог упоришта тезе коjу развиjамо...” (РБ3, 21).
Кажется, именно этот - смешанный и непоследовательный - способ изложения более всего устраивает тех сербских словесников, которые хотели бы повысить свою “престижность” в глазах читателей. Это обстоятельство обусловлено в сербском языке - отчасти - некоторым влиянием старых традиций (характерных для представителей школы А.Белича), но по большей мере - отсутствием32 ипостаси кодифицированных норм и практической маргинализацией редакторской правки.
Сравнивая попутно проблему выражения авторского “я” и принижения других людей (корректности обращения к адресату) в филологических работах двух близкородственных (славянских) языков, отметим33, что в русском подобные вопросы почти сняты с повестки дня как несколько неактуальные. Иначе говоря, в русской научной прозе “естественное” употребление “я” не допускается (делаются небольшие исключения лишь для выступлений полемического и остро дискуссионного характера - (Лаптева 1977: 138). Насколько нам известно, принижение других людей и результатов их деятельности в том виде, в каком оно проиллюстрировано в сербских примерах, вообще немыслимо для традиций современной русской культуры (т.е. постулатов общения) и профессиональной этики ученых. Несколько упрощая проблему, скажем, что здесь налицо различия социокультурного и этнопсихологического фонов, обусловливающих различия в социальном поведении, в частности, проявлении речевой (текстовой) деятельности в двух славянских культурах. Отсюда, разумеется, нельзя делать косвенные выводы о том, что россияне вообще не страдают завышенной самооценкой.
Как уже указывалось, значимым текстовым сигналом для интерпретации смысла завышенной авторской самооценки может служить и способ ссылки на собственные научные работы и труды коллег. Являясь своего рода оценкой34, ссылка всегда предоставляет возможность внести (в рамках ограничений, накладываемых жанром и принятыми правилами редакции журнала) определенные дополнения, комментарии, информацию о собственной позиции, что также может усиливать аспект авторского “я”. В отдельных случаях можно отметить злоупотребление отсылочным библиографическим аппаратом, что подводит нас скорее к проблеме нарушения профессиональной этики35 ученых либо вопросам отклонения от принятых коммуникативно-культурных конвенций ( социального узуса общения). Последнее как раз и может проявиться при отсылке к собственным предшествующим работам, что немаловажно для интерпретации завышенной авторской самооценки. Ведь по этому поводу высказывались ясные предупреждения, ср.: “Любой исследователь вправе сослаться на собственные предшествующие работы, порою это просто необходимо, однако редакции уважающих себя научных журналов не позволяют злоупотреблять этим” (цитата по: Разинкина 1986: 129). Соглашаясь принципиально с указанным предупреждением, все же можно ставить вопрос: Как же нам быть, когда автор является одновременно и главным редактором филологического журнала? Будет ли он тогда по личной совести в чем-нибудь ограничивать себя? К сожалению, как показывает практический опыт научно-издательской36 деятельности, отдельные ученые позволяют себе (потому что им кто-то позволяет!) писать с полной “свободой”. Иными словами, такая “свобода” нередко завоевывается и отстаивается именно на фоне научно-издательского непотизма37. Поэтому неудивительно, так сказать, если какой-нибудь автор сначала позволит себе открыть первую научную статью “своего” сборника словом “моj” (ср. “Моjа ће главна пажња ...” - ИВ,9), а потом в первой своей пометке (“Оваj се текст овом приликом први пут обjављуjе” - ИВ,9) и первой ссылке (“Подробниjа обавештења о овом проблему даjе моj рад ...” - ИВ, 10) снабдить читателя избыточной информацией о характере собственной личности, соблюдая в последующем изложении подобную манеру вплоть до последнего текста авторского сборника статей. На такой почве и само упоминание сведений, связанных с капитальными работами других авторов, может послужить неожиданным поводом для ссылки не на чужую, а лишь на свою собственную работу. Например:
“Тридестих година овог века, у Прагу, утемељена jе општелингвистичка теориjа о књижевном jезику” (ИВ2, 116); после слова “jезику” введена единственная в тексте библиографическая ссылка, однако не в ожидаемый читателем адрес кого-нибудь из великих представителей Пражского лингвистического кружка, а наоборот - в собственный лишь адрес автора, причем в форме: “Више о прашкоj школи и њеним научним заслугама в. у књизи Милка Ивић, Правци у лингвистици осмо издање, Библиотека ХХ век, посебно издање, Београд 1966, 124–127” (там же).
Наряду с этим иллюзия престижности автора может создаваться и благодаря привлечению экзотических иллюстраций ( напр. из японского языка: “Напоменула бих, примера ради, да jапански, рецимо, информациjу ... преноси реченицом A wa B ga aru, коjа у буквалном преводу гласи...” - ИВ, 224), и присоединением38 автора-сербиста к мнению ученых из экзотических культур (“Слажући се с признањима одатим jапанском научнику, jа сам се одлучила да са сличних теориjских позициjа приступим разматрању теме коjа jе наjављена насловом мога рада. Моjе jе, наиме, уверење да ...” - ИВ, 216). В анализируемом материале встреча
|
