Об этой статье мне рассказал мой приятель, которому очень нравятся, поэтому он установил их в своем доме. Вопрос о соотношении понятий «норма» и «художественный текст» обсуждается филологами с 20-х годов нашего века. Суммируя итоги этих споров, следует признать: в традиционном понимании норма для художественного текста релевантна лишь в той степени, в какой она является фоном для разного рода отступлений от нее – как бы ни назывались они сами (отклонения [Мукаржовский 1967: 252], аномалии [Барт 1994: 184], окказионализмы [Ханпира 1972: 24 и др.]) или эффект, ими создаваемый (обманутое ожидание [Якобсон 1957: 152], выведение из автоматизма восприятия или остранение [Шкловский 1929: 36], напряжение [Изер 1996: 119], выдвижение [Кубрякова, Демьянков, Панкрац: 21]). В конечном счете, нарушение языковой нормы является непременным условием существования поэтического языка [Мукаржовский 1967: 270].

Возможно, именно с исследованиями художественного текста связаны соображения относительно того, что норма в известном смысле ограничивает возможности реализации языковой системы [Верещагин 1969: 52] и, более того, словоупотребление вообще не может быть неправильным: во-первых, потому, что построение речи подчинено соответствующим конвенциям, обеспечивающим соблюдение правил языковой организации, а во-вторых, потому, что «правильного» (как единственно правильного, правильного в отличие от возможного неправильного) словоупотребления вообще не существует [Витгенштейн 1994: 112].

В когнитивной лингвистике нарушения нормы трактуются не как ошибки, а как «специфические операции над знаниями, приводящие, например, к перераспределению информации между имплицитным и эксплицитным слоями плана содержания <...>, и намеренному осложнению процесса протекания коммуникации, и фиксированию внимания на форме языкового выражения» [Баранов, Добровольский 1997: 18], так что одним из постулатов когнитивной семантики признается постулат о значимости нестандартных употреблений.

В свете такого подхода все традиционно выделяемые средства художественной выразительности являются аномалиями: переосмысляемыми (могущими получить стандартную характеристику, пусть и с потерей образности – ирония, метафора, литота, гипербола, оксюморон) или непереосмысляемыми (теми, что не могут быть сведены к стандартной семантике и привлекают внимание к самому нарушаемому правилу – каламбуры, языковые игры) [Арутюнова 1987: 18].

Отсюда и два возможных пути описания конкретной языковой личности: либо исчерпывающее, либо дифференциальное, фиксирующее лишь индивидуальные отличия и осуществляемое на фоне усредненного представления данного языкового строя [Караулов 2004: 43]. Р.Лангакер пишет, что «явления типа метафоры и семантического расширения являются ключевыми для соответствующего анализа лексики и грамматики» [Лангакер 1992: 9].

Для транслингва (носителя художественного билингвизма) характерна не просто готовность к нарушению языковой нормы, а установка на такое нарушение, связанное с вниманием к самой материи языка, его эвфонии, что, «порождая цепь ассоциаций, порой уводит как от фабульного развития, так и от прямого значения того или иного слова» [Рубинс 2004: 48]. Ср. Three young ladies in yellow-blue Vass frocks (В.Набоков).

Традиционно подобные явления квалифицируют как языковую игру; последняя, в свою очередь, понимается как осознанное нарушение нормы. Однако обратное утверждение – любое сознательное нарушение нормы есть языковая игра – не признается справедливым: языковая игра не только нарушает языковую норму, но и указывает реципиенту на определенные особенности языка, то есть выполняет метаязыковую функцию [Мироненко 2006: 7].

Примеры языковой игры, основанной на нарушении нормы, в произведениях транслингвов бесконечно разнообразны и ярко иллюстрируют тезис о ненормативности, аномальности как текстообразующем принципе.

Вместе с тем, в этих произведениях встречаются явления, системно повторяющиеся – по крайней мере, в пределах идиостиля – и могущие быть описанными в рамках категории двуязычной нормы [Беленчиков, Хандке], которую при анализе художественного текста, созданного двуязычным писателем, по всей видимости, справедливо было бы называть транслингвальной.

1.     Транслитерация русских слов: Nehoroshaya, nehoroshaya sobaka, - crooned Ada; Pod znóynïm nébom Argentínï // Pod strástnïy góvor mandolinï («Ада»).

2.     Создание дву- или многоязычных окказионализмов: побрекфастать («Другие берега»); долорозовый (здесь сталкиваются не только «Долорес» и «розовый», но и испанское dolore ‘боль’ («Лолита»).

3.     Двуязычные каламбуры: убийцей должен был бы оказаться <…> сам Пимен всей криминальной летописи, сам доктор Ватсон, - чтобы Ватсон был бы, так сказать, виноватсон… («Отчаяние»); уже  студентом,  Николай Гаврилович украдкой списывает: "Человек есть то, что ест", - глаже выходит по-немецки… (Der Mensch ist, was er isst. – Л.К.)) («Дар»).

4.     Калькированные синтаксические конструкции. Это, например, страдательные конструкции (на склонность эмигрантов к которым указывают авторы исследования [Язык русского зарубежья 2001: 100]): Тут маленький Лужин попался ему под ноги и был поглажен по голове («Защита Лужина»); приведем здесь также собственное свидетельство транслингва: Восемнадцати лет покинув Петербург, я (вот пример галлицизма) был слишком молод в России… («Другие берега»).

5.     Каламбурные двуязычные имена собственные: Clara Stoboy (мнимое подобие творительного падежа придавало ему <имени> звук сентиментального заверения («Дар»); Padukgrad and Omigod («Blend Sinister»).

6.     Вымышленные языки: земблянский в «Pale Fire», канадийский в «Aдa», целый «букет» вымышленных языков в «Blend Sinister».

Считая Набокова автором нового, «неклассического» типа, мы полагаем причиной регулярного возникновения аномалий в набоковских текстах не стремление особенно ярко изобразить реальный мир, а специфические представления об этом мире: «аномальность вообще – не в нарушении сочетаемостных ограничений <...>, а в нарушении наших представлений о мире» [Мельчук 1974: 29]. А коль скоро «восприятие мира прежде всего фиксирует аномальные явления» [Арутюнова 1987: 19], то и средства изображения этого мира особые: «Абсурд, источником которого является сама жизнь, не дает возможности выразить мысли непротиворечивым образом» [Булыгина, Шмелев 1997: 449].

Транслингвальные тексты могут показаться странными, «чересчур аномальными», трудными для понимания, – но при их восприятии, на наш взгляд, имеет смысл руководствоваться следующим соображением: «Подлинно аномален текст, не достигший своей художественной задачи: плохой, скучный, затянутый, «слишком нормальный» [Радбиль 2005: 62].